1 мая 2008.
Звук и камень
И пошла строка от звука:
Что ты зябнешь, птичка зяблик? Осень — не зима,
И полны червей и яблок мира закрома.
Только вот какая штука:
В зябком сентябре
Всё, что днём со мной творится, я приписываю птице,
Травке в серебре, мерзлой капле на реснице, —
Только не себе.
Заморозки. Зимородок.
Скобок, знаков препинанья избегает звук.
Я, в раздумье о молчанье, заключила подбородок
В скобки рук.
Чтоб из пустозвонства выйти,
Мне во рту держать бы камень. Зяблик, зимородок, звон!
Да, держать бы за щеками, — как держал его в Египте
Старец Агафон.
9 мая 2008.
* *
*
Как хорошо, что я тебе видна
Из звездами усыпанного сна.
Но ты не сокрушайся обо мне —
Друг предает — на то и есть друзья.
Но видишь, я при хлебе, при окне,
Гляжу наверх, антоновку грызя.
Я узнаю поверх слепых очков,
Поверх седых берёз и птичьих гнёзд
Твой облик в прохожденье облаков,
Твой профиль по расположенью звёзд.
Что говорить, судьба не без прорех,
Но вижу я тебя всего поверх.
24 апреля 2008.
* *
*
Здесь, где руки целовала
Всем и пальцем в небо тыкала,
Осень я отбедовала,
Зиму я отгоремыкала.
Как звезда от снега тусклая,
Брезжит дом мой вдалеке.
Помирать хочу на русском я,
На молочном языке.
14 марта 2008.
Маленькая победоносная война
Бабченко Аркадий Аркадьевич родился в 1977 году в Москве. Окончил Современный гуманитарный университет. Журналист, прозаик, издатель журнала “Искусство войны. Творчество ветеранов последних войн”, работает в “Новой газете”. Лауреат премии “Дебют”, премии журнала “Новый мир” (2006, 2008), премии английского ПЕН-центра. Живет в Москве.
Человеку невоевавшему не объяснить войну, точно так же, как слепому не объяснить ощущение зеленого, а мужчине не дано понять, что значит выносить и родить ребенка. У них просто нет необходимых органов чувств. Войну нельзя рассказать или понять. Ее можно только пережить.
Но все эти годы ты ждешь. Чего? Не знаешь и сам. Ты просто не можешь поверить, что все закончилось просто так, без всяких последствий.
Наверное, ты ждешь объяснения. Ждешь, что кто-то подойдет к тебе и скажет: “Брат, я знаю, где ты был. Я знаю, что такое война. Я знаю, зачем ты воевал”. Это очень важно — знать зачем.
Зачем погибли твои войной подаренные братья? Зачем убивали людей? Зачем стреляли в добро, справедливость, веру, любовь? Зачем давили детей? Бомбили женщин? Зачем миру нужна была та девочка с пробитой головой, а рядом, в цинке из-под патронов, — ее мозг?
Зачем?
Но никто не рассказывает.
И тогда ты — вчерашний солдат, прапорщик или капитан — начинаешь рассказывать сам. Берешь ручку, бумагу и выводишь первую фразу. Ты еще не знаешь, что это будет — рассказ, стихотворение или песня. Строчки складываются с трудом, каждая буква рвет тело, словно идущий из свища осколок, — ты физически ощущаешь эту боль, это сама война выходит из тебя и ложится на бумагу, — тебя трясет так, что не видишь букв, ты снова там, и снова смерть правит всем, а комната наполняется криками, стоном и страхом, и снова работает крупнокалиберный пулемет, кричат раненые и горят живые люди, и паскудный свист мины настигает твою распластанную спину. Хоровод закручивается все быстрее и быстрее, и вот ты уже в центре него. Здесь все, кто был дорог тебе в той жизни, и вот ты уже узнаешь знакомые лица — Игорь, Вазелин, Очкастый, взводный… Они склоняются к тебе, их шепот заполняет комнату: “Давай! Давай, брат, расскажи им... Как мы горели в бэтэрах... Расскажи, как умирали на окруженных блокпостах в августе девяносто шестого! Расскажи, как дергаются мальчишеские тела, когда в них попадает пуля. Расскажи! Ты выжил только потому, что умерли мы, — ты должен нам! Они должны знать! Никто не умрет, пока не узнает, что такое война!”, — и строчки с кровью идут одна за одной, и водка глушится литрами, а смерть и безумие сидят с тобой в обнимку и подправляют ручку.
И вот ты — вчерашний прапорщик, солдат или капитан, сто раз контуженный, весь насквозь простреленный, заштопанный и собранный по частям, полубезумный и отупевший — пишешь и пишешь…
РОЗОВЫЕ ПРЯНИКИ
Первый день я помню хорошо. Весь день мы ехали — с самого утра и до самой ночи. C рассветом вышли из Моздока и пошли в Чечню. Но не той дорогой, которой меня возили в девяносто шестом, не через Вознесенскую, Малгобек и Карабулак, а другим путем — через Ищерскую и Горагорск, в котором, прямо посреди поселка, стояла разбитая школа — расстреливали ее танками с дороги — и вокруг этой школы дети играли то ли в футбол, то ли еще во что.
