Новый мир, 2003 № 09 - страница 10

Шрифт

Интервал

Там жарко, и отец, обмахиваясь шляпой,

рассказывает свой еврейский анекдот.

И вот они чисты, как и нельзя быть чище,

как после многих вод, как после долгих бед.

И омывает свет еврейское кладбище,

где только Софы нет и брата Толи нет.

И вновь они идут к вечернему трамваю,

торопятся домой, белье свое неся.

А я смотрю им вслед и глаз не отрываю,

хотя на этот свет еще не родился.

* * *

Иоанн отвечает: мы ждем, —

но глаза его сонной тоскою

наливаются. А под Москвою

снег течет вперемешку с дождем.

И нельзя добудиться Петра —

словно камни прижали ресницы.

А во тьме подмосковной больницы

я и сам в забытьи до утра.

И в краю кривоногих олив

Ты стоишь у меня в изголовье,

смертный пот, перемешанный с кровью,

на иссохшую землю пролив.

Петр уснул, и уснул Иоанн.

Дождь течет вперемешку со снегом.

За Тобой не пойдут они следом —

застилает глаза им дурман.

И течет гефсиманская ночь.

Ты один. И не в силах я тоже

ни спасти Тебя, Господи Боже,

ни бессонной любовью помочь.

* * *

Подойди ко мне, присядь

на больничную кровать —

я измучен и исколот.

Неужели это — ты?

Может быть, твои черты

на окне рисует холод?

Гость ночной, вернись назад

в безмятежный райский сад,

во блаженные селенья

и у Бога моего

иль у ангелов Его

испроси мне исцеленья.

* * *

Глядишь с икон, со снежных смотришь туч,

даруя жизнь, над смертью торжествуя.

Но вновь и вновь — «Оставь меня, не мучь!» —

Тебе в ночном отчаянье шепчу я.

Прости за то, что я на эту роль

не подхожу, что не готов терпеть я, —

Ты сам страдал и что такое боль

не позабыл за два тысячелетья.

Прости за то, что в сердце пустота,

за то, что я, как малодушный воин,

хочу бежать от своего креста,

Твоей пречистой жертвы недостоин.

* * *

Памяти Н. И. Б.

В своем углу ты всем бывала рада,

во всех мужчин была ты влюблена.

Тебе таскал я плитки шоколада

и наливал дешевого вина.

Прости меня за то, что обещанья

не смог исполнить, и в холодный лоб

не целовал тебя я на прощанье,

и горсть земли на твой не бросил гроб.

Быть может, там и вправду жизнь вторая,

и брызжет свет из-под могильных роз,

и для тебя раскрыты двери рая, —

я ничего не вижу из-за слез.

* * *

Телефон звонит в пустой квартире.

Я уже к нему не подойду.

Я уже в потустороннем мире.

Я уже, наверное, в аду.

Над моей больничною кроватью,

как свидетель смертного конца,

кто-то наделенный благодатью,

но от горя нет на нем лица.

Или это лишь анестезия,

сон и ледяная простыня?

Надо мной склонясь, Анастасия

отрешенно смотрит на меня.

Неужели я не умираю

и в ночи февральской наяву

к светлому и радостному раю

на больничной койке не плыву?

Боже мой, Ты дал взглянуть мне в бездну,

я стоял у смерти на краю.

Неужели я еще воскресну

в этом мире, прежде чем в раю?..

Чума

У Вити не было оснований очень уж обожать свое прошлое — обожать до такой степени, чтобы сквозь желтеющую муть давнишней-предавнишней заскорузлой фотографии мучительно или мечтательно вглядываться в неразличимые лица одноклассников, с трудом отыскивая в них себя — востроносенького, горестного, еще не прикрытого от мира даже очками, — кому было задуматься, отчего мальчуган постоянно щурится — ясно, чтобы поменьше видеть. А что разглядишь в полузабытом — это смотря чью уверенность возьмешь с собой в экскурсоводы: Витя с пеленок испытывал робость и почтение перед людьми, которые твердо знают, как оно есть на самом деле.

Сам-то Витя не мог бы с твердой уверенностью сказать, каков на самом деле даже и родной его отец. Когда-то во тьме времен в дверях возникало что-то очень большое и доброе — ты летишь к нему со всех ног, и оно возносит тебя в вышину. Потом папа сделался культурным дяденькой в подтяжках, который, чем бы ты ни занимался, обязательно буркнет: «Делом бы лучше занялся». Теперь же отец постоянно раскладывал пасьянсы из анализов всевозможных жидкостей, сосредоточенно, словно ученый-экспериментатор, наносил на миллиметровку новые уголки ломаной линии своего кровяного давления, тщетно пытавшейся подобраться к верхней границе нормы, — это увлечение позволяло отцу забыть, что его бессовестно ограбили, отняв у него — нет, не те сто восемьдесят четыре рубля, которые лежали на сберкнижке (как блокадник он и пенсию получал приличную), а заводы, пашни, газеты, пароходы. Каким-то причудливым образом еще в годы перестройки он умозаключил, что если Сталин тиран и садист, то и его, отцовская, жизнь прошла напрасно, и теперь искал забвения в анализе анализов да в нескончаемой перестройке белого кухонного гарнитура Пенелопы: заезжая навестить стариков, Витя иногда обнаруживал гарнитур во всем белом больничном сиянии бесчисленных ящичков (мать тоже любила больничный стиль, не делая различий между красотой и гигиеной), но в следующий раз уже снова скалился один гарнитурный скелет, а вся красота опять разложена на части по нумерованным тетрадным листочкам, тоже в свою очередь разложенным по напудренному деревянной пыльцой линолеуму, а отец вновь что-то к чему-то подгоняет надфилем, ежеминутно прикладывая к подгоняемому вытертую до кинжальной ясности стальную линейку.