Разум и революционный долг подсказывали: не мучься, отведи их туда, куда собирался сдать беспризорного. Но останавливало что-то еще (не душа, конечно, — в душу верить также стыдно человеку в его положении).
Еще и талонов нет, а недельный паек с оказией отослан в деревню. Не на склад же их вести, как козлов в огород. А-а!
— Пошли! — скомандовал Андрей заморышам и уверенно повернул мыски в сторону обжорки.
Они вломились в пар и вонь прогорклого жира, где царствовала, сидя в кадке-троне, разлапистая пальма, которой были нипочем что холод, что голод, что Юденич.
— Сиводеру! — скомандовал Андрей хозяйке.
Заморыши из катманды понюхали кружки и с тихим воем замотали головами.
— Замерзнете и сдохнете, эфиопы! — в отчаянии воскликнул Андрей.
А потом заморыши говорили что-то: яростно размахивая руками, то весело, чуть ли не с дроботушками, а то напевно, тягуче. И при этом раскачивались.
— С одиннадцатой версты убежали, — решила хозяйка. — Сумасшедшие.
А Андрей судорожно ворошил в памяти все, о чем ему рассказывали двадцать лет назад в уездном училище, о чем он потом читал в газетах и книжках по пятаку штука, — и не мог вспомнить ничего вразумительного.
Но вдруг первый и последний раз в его сознательной и героической жизни посетило Андрея озарение.
Даже в дальнем катманду
Мужики хотят… еду.
Потому что в катманде
Мысли — только об еде!
И попросил:
— Расскажите мне про ваше катманду!
Неизвестно, правильно ли поняли его заморыши в многослойных рубищах. Во всяком случае, Андрей, в котором вдруг проснулся поэт и еще не заснул навеки, понял их. И от холодного города, от похабени и полной ясности целей — перенесся туда, где на двадцать восьмом градусе северной широты меж двух великих империй прыщом вклинилась загадочная страна, где сияет пик Джомолунгмы, где в долинах ходят на водопой желтые слоны, где в небесах соединяется божественное с обыденным. Там монахи по-коровьи гремят колокольчиками, там макаки корчат морды стоеросовые, там речь похожа на бой маленьких барабанов: кат-ман-ду, кат-ман-ду!..
Если пятистенку Андрея Ефимова поставить на столбы, как на курьи ножки, если вместо сохи, от которой буденновцы оторвали лошадь, взять в руки мотыгу, если дать дочке отчество — по матери, — какие различья будут между трудящимися Востока и интендантом Красной гвардии?
Никакой разницы, ни малюсенькой.
Андрей разомлел. Порозовели ямки над бровью его и на щеке (в пятнадцать лет болел ветрянкой, чуть не помер). У катмандинцев же, наоборот, от сиводера лица припухли и оспины почти разгладились.
А среди джунглей катманду белели скорлупки древних городов, и в каждой — кривил губы в усмешке вечный младенец Будда, брыластый и длинноглазый.
…Однако с заплутавшими катмандинцами надо было что-то делать. Ведь преодолели они тысячи верст, чтобы научиться у нас строить рабоче-крестьянскую республику. И все это — зря? Потерялись, отстали от своих, одеты плево, говорят — будто бранятся… Пропадут. Только куда с ними идти — в милицию? Милиция, пожалуй, здесь не поможет. Нужно рыпаться в другой комиссариат.
А между тем чувствовал интендант, что, может быть, именно от него, Андрея Николаевича Ефимова, красногвардейца из крестьян Московской губернии, Каширского уезда, зависит судьба всей мировой революции.
Тут как раз хозяйка заулыбалась: в обжорку зашел погреться милицейский.
— Слышь, товарищ, — спросил Андрей, — не знаешь, на какой улице у нас Чичерин заседает?
Через пять минут Ефимов шагал по Лиговке в направлении Московского вокзала, катмандинцы трусили за ним, как цыплята, в точности повторяя каждый взмах руки и поворот подбородка.
Несколько беспризорников что-то вылавливали из Обводного канала, перебирая его сонную ледяную воду, и в страхе уходили от разъяренных водоворотов — совсем как в катманду, где сейчас варили пищу на каменных очагах и складывали хижины из пальмовых листьев. Ни там, ни здесь не боялись ни голода, ни холода, ни пожаров, ни наводнений — привыкли ко всему.
Трое подошли к Наркомату иностранных дел.
— Эй, — сказал Андрей, — здесь вот товарищи из катманду заблуди…
— Хорош материться, — мрачно оборвал его часовой.
