— Ты и так талантливый, — осторожно сказала Оля.
— А вот этого не надо, ярлыков не надо, — строго заметил Алексей, хотя, может, и чересчур строго. — Кто талантливый — время рассудит. Во всяком случае, я о чужих мирах не пишу и Сашке не советую.
— Но ведь можно и помечтать…
— Мечта должна быть реальной. Помнишь у Маяковского: весомо, грубо, зримо.
— Грубо-то зачем?
— Грубо не значит хамство. Грубо — в том смысле, чтоб не церемониться с теми, кто нам мешает.
— С Сашкой, что ли? — засмеялась Оля.
— Сашка — свой в доску, только жуткий путаник. В голове у него вместо мозгов каша «геркулес».
— Я есть хочу, — невпопад сказала Оля.
— Ага, — согласился Алексей. — У меня есть рубль.
— А у меня два, — радостно сообщила Оля.
— Тогда живем! — завопил Алексей, схватил Олю за руку, и они побежали по склону к церкви-ракете, уменьшались, уменьшались, вот уже и скрылись совсем.
— Ну что, остаешься? — спросил невидимый черт. Душа Алексея Ивановича, еще полная умиления и сладких предчувствий, неслась невесть где, в надзвездном, быть может, мире.
— Остаюсь? — спросила она, душа то есть. — Не знаю, попробовать разве?
— Некогда пробовать, мчим дальше. Только сначала — перебивка, ретроспекция, кусочек бобслея, как выражаются умные товарищи из кино.
И снова был ринг.
Алексей мягко передвигался, боком, боком, держал левую руку впереди, тревожил ею тугие перчатки Пашки, а Пашка все мельтешил, все пытался поднырнуть под его руку, провести серию по корпусу, даже войти в клинч.
Вот он качнулся влево, чуть присел, выбросил свою левую, целясь противнику в грудь, но Алексей разгадал маневр, отстранился на какой-то сантиметр, и Пашкина рука ткнула пустоту, он на мгновенье расслабился, открыл лицо. Алексей — автомат, а не человек! — поймал момент и бросил правую вперед, достал Пашкин подбородок. Голова Пашки дернулась от удара, но он устоял, оловянный солдатик, снова ушел в глухую защиту, а судьи вокруг ринга наверняка все заметили, наверняка записали в своих карточках полновесное очко Алексею.
— Стоп! — сказал черт. — Конец перебивки.
И внезапно материализовалась знакомая институтская аудитория, небольшая комната со сдвинутыми к стене столами, за одиноким длинным столом посреди — комсомольское бюро в полном составе. Алексей, Оля, Нина Парфенова, Давид Любицкий, ну и, конечно, строгий секретарь Владик Семенов, драматург и очеркист, гордость института, его статьи печатались в «Комсомолке», его пьесу в трех мощных актах поставил МХАТ, и ее много хвалили в центральной прессе.
Впрочем, Алексей тоже был гордостью института, поскольку опубликовал уже пять или шесть рассказов, а первая повесть его яростно обсуждалась на семинаре, без критики, ясное дело, не обошлось, но начхать ему было на критику, поскольку повесть взял «Новый мир» и собирался вот-вот напечатать.
А Сашка Тарасов, который сидел на стуле перед этим грозным синклитом, никакой гордостью не был, писал стихи километрами, а печатался мало, все его, безыдейного, на интимную лирику тянуло, на вредную «есенинщину». А сейчас и вообще такое открылось!..
— Все члены бюро знают суть дела? — спросил строгий Семенов.
— Все, — сказала Нина Парфенова, — давай обсуждать, чего резину тянуть.
Но строгий Семенов не терпел анархии, все в этой жизни делал последовательно, по плану.
— Скажи, Тарасов, членам бюро, откуда ты родом?
— Как будто ты не знаешь, — ощетинился Сашка.
— Я вопрос задал, — стальным тоном сказал Семенов.
— Ну, из-под Твери.
— Не «ну», а «из-под Твери». А кем был твой отец?
— Да знаешь ты!
— Слушай, Тарасов, не занимайся волокитой, отвечай, когда спрашивают, — вмешался Давка Любицкий, который тоже гордостью не был, но был зато большим общественником, что само по себе звучит гордо.
— Регентом он служил, в церкви, — отчаянно, с надрывом, закричал Сашка.
— Но ведь не попом же, а регентом. Голос у него, как у Шаляпина, пел он, пел, понимаете?
— Шаляпин, между прочим, эмигрант, — заметила Нина.
— Я к примеру, — успокаиваясь, объяснил Сашка.
— Научись выбирать примеры, — сказал Давка. — Но, замечу, Шаляпин в церковь не пошел.
— Шаляпин учился петь, а моему отцу не на что было учиться. Он шестой сын в семье. В бедняцкой, между прочим.
