– Ну что, хорошо тебе здесь? Никуда отсюда не тянет? В Москву не тянет?
– Нет. Мне здесь хорошо. Все тут знакомо, все при мне выросло и растет. Тут мне почет и уважение, тут все меня знают. Нет, не поеду я отсюда никуда.
Ему двадцать лет, но он уже знает, с каким трудом приобретается «почет и уважение». Это завоевано им здесь тяжким трудом, и он никуда отсюда не уедет.
* * *
Поезд подходил к перрону. На перроне стояли трое с портфелями и водили глазами по окнам. Но тот, которого они встречали, был уже не в Окне, а на нижней ступеньке вагона. Одна нога свисала со ступеньки. Он был возбужден. Это был начальник стройки. Трое встречавших – подчиненные и уполномоченные. Начальник увидел их довольно давно. Задолго до того, как поезд окончательно остановился, он соскочил, подошел и, кратко поздоровавшись, сейчас же положил на бочку, стоявшую на перроне, свой портфель, открыл, вынул бумаги и, ударяя по ним пальцами, взволнованно сказал:
– Где цемент? Где чугун? Вот одна телеграмма и другая. И что вы посылаете инженерам приказы?! Что это такое?! Что вы всерьез думаете управлять приказами?! Что с вами стало?! Такими приказами?! От таких приказов, вы думаете, родятся материалы?!
– Товарищ Васин, – заговорили все трое, – мы телеграфировали Цивильскому, Цивильский ответил. Вот телеграммы от пятого числа и вот от седьмого все трое раскрыли портфели и стали тыкать пальцами в вынутые телеграммы). Специально поехал Коробов, Дьячков тоже сообщил… Линадский и Кузько вам же писали… Вы же знаете.
Начальник, еще более возбужденный, чем когда он стоял на ступеньке вагона, но не давая развиться чувству раздражения, а стараясь быть сдержанным и корректным, махнул рукой и сказал:
– Что мне Цивильский? Коробов? Кузько и Перекузько?! Знать я не желаю никаких Кузько и Линадских! У меня есть этот приказ!.. Вот он! Это высший бюрократизм. Это неслыханный документ! С такими приказами вы собираетесь работать! Что это такое?! Откуда вы взяли?..
– Товарищ Васин, товарищ Васин…
Все четверо оставили бочку, бурно пошли влево, разговаривая и размахивая руками. Механически, не видя, куда идут, зашли в дверь начальника станции. Вышли оттуда один за, другим, потом, так же разговаривая и так же механически, не видя, куда идут, – вошли в кабинет станционной охраны. Вышли оттуда, так же разговаривая и так же один за другим – механически вошли в багажное отделение. Тоже вышли. Наконец, попали в зал для пассажиров… Там они, продолжая разбираться в бумагах, телеграммах, волнуясь и споря, сели за столик. Столик покрылся бумагами. Подошел официант. Они не видели его, не обращали на него внимания. Официант постоял и отошел.
Беседовали больше часа. Лица их были напряжены до крайности.
Важный ли они решали вопрос? Была ли это суета? Излишняя горячность? Склока? Начальническое раздражение?
Нет. Это могло быть и тем, и другим, и третьим.
Но это было страстью. Это было твердым желанием не допустить прорыва на стройке.
С вокзала начальник стройки поехал в город, встретил других товарищей, тут же разорился в задержке – и через два дня с этого же вокзала отправлялся поезд с нужными материалами.
* * *
Никогда не забыть этого знакомства на высоте тысячи метров. Он летел в числе делегации на съезд. Делегация везла радостное сообщение об окончании большой и трудной стройки. Навстречу делегации вылетело несколько самолетов – одноместных открытых бомбовозов. Они сопровождали самолет с делегатами, реяли над ним, под ним и около. Показывали лучшие образцы летного искусства, почти касались крылом крыла, что особенно трудно, делали виражи, мертвые петли.
Он сидел у окошка. Около него молодой летчик, все время сохраняя улыбку, качался в своем самолете, как в люльке, перекидывался через крыло, шалил, резвился, купался в вольной синеве, – все время сохраняя улыбку на добродушном молодом лице, обрамленном шлемом.
Делегат горячо приветствовал летчика. Он был взволнован. Он никогда не видел на таком близком расстоянии работы летчика. Он любовался им. Он беседовал с ним – говорить было немыслимо – но эта немая беседа на горячем; солнечном! ветре была глубоко содержательна. Он чувствовал, что летчик отвечает ему. Они говорили о самом: высоком и лучшем, о чем могут говорить друг с другом; советские люди. Улыбка летчика казалась ему родной. Этого знакомства он не может забыть и причисляет его к самым ярким событиям своей жизни.
