Дверь была открыта. Слегка колеблющиеся легкие белые дуги машин напоминали дрожащие струны арфы. Кто-то ходил там, положив пальцы на клавиатуру, и тонкие алюминиевые руки то поднимались, то опускались, — словно играли на музыкальном инструменте.
Ну и гадко же в эти предрассветные часы! Он зевает так, что щелкают челюсти. Надо бы умыться холодной водой, — может, это его подбодрит. Сколько теперь времени? Полчетвертого, четыре? Нет, всего три часа. Рановато. Части «клячи» «дезинфицировались» в растворе, а Антоникэ слонялся без дела.
Теперь он отчетливо слышал гул машин. Смотри, Антоникэ, вот она, культурная революция! Именно здесь она начинается. Чего стоили бы все эти бумагомаратели без новых типографий? Пускай придут сюда читатели поглядеть на пальцы линотипистов, набирающих за одну ночь сотни тысяч букв. Послушать, как падают в свои гнезда матрицы, словно спелые яблоки в саду. Послушать, как щелкают зажимы для строк и как шуршат — тихо, усыпляюще — странные колеса машины; почувствовать в носу горячие пары расплавленного свинца, обжечь пальцы, перенося коробку с раздвижными клиньями, и закрыть глаза, чтобы больше ничего не видеть… Вот что такое работа, Антоникэ! Если бы все машины замолчали, можно было бы услышать крик петухов. Шум шагов поглощается полом, пропитанным типографской краской; где-то там, за этими окнами, все охвачено сном. Спят дома, спят люди; только здесь в латунные пазы падают и падают буквы, составляющие слова… Беловатая полоска свинца содержит мысль. Завтра его машина отпечатает все это на листе бумаги. И этот лист, быть может, вот в такую же ночь кто-нибудь прочтет. Именно здесь и начинается культурная революция, Антоникэ, — с этих вот трудолюбивых пальцев, которые бегают по черным клавишам линотипа…
Ну, довольно! Раствор, наверно, уж снял всю грязь с валиков. Погодите, мы еще покажем им завтра утром. Посмотрим, назовет ли еще кто-нибудь эту машину «клячей»! Посмотрим, станет ли еще «чихать» эта милейшая госпожа, не напечатавшая ни разу за свою жизнь больше пяти тысяч листов за восемь часов?
И он снова мысленно пригрозил ей: «Попляшешь ты у меня! И уж я не я буду, если не выжму из тебя все, что ты могла бы дать за десять лет!»
Он спустился на второй этаж. В наборном цеху работало всего трое рабочих. Свет был погашен. Только в одном углу, над поцарапанным реалом, тянулся провод, на котором висела светящаяся груша.
Антоникэ закрыл за собой тяжелую металлическую дверь и впился глазами в этих людей, которые поспешно набирали, вынимая буквы из кассы. Это был именно тот реал, на котором он работал, когда впервые пришел в типографию Базилеску. Сколько прошло лет с тех пор? Он вдруг ясно увидел себя: маленький, коренастый, только что остриженный наголо мальчик, одетый в синий чересчур длинный, мешавший его движениям халат… Когда ему было одиннадцать лет, мать привела его за руку к хозяину. Все утро она учила его, что говорить да как вести себя. Один сосед, работавший в типографии Базилеску, узнав, что у них туго с деньгами, попросил хозяина принять Антоникэ учеником — обучаться «типографскому искусству», как говаривал он с гордостью. Мать вымыла Антоникэ, одела во все самое лучшее, и они сели в трамвай второго класса. Типография была далеко, на Михай Водэ. Ехали целых три четверти часа вместе с торговцами, возвращавшимися с рынка.
Типография Базилеску походила на казарму — красное кирпичное здание с грязными темными окнами. С полчаса, пока не пришел хозяин, они прождали в холодной канцелярии, где пол был покрыт резиновыми ковриками, а в высоком кресле, как страж, застыл сухопарый служащий в очках.
Было, должно быть, десять часов, когда дверь отворилась, и вошел, наполнив всю комнату запахом духов, плотный, цветущий мужчина. Все вскочили: и Антоникэ, и мать, и сосед. Базилеску даже не взглянул на них, пока не принял рапорта служащего. Потом, точно только сейчас заметив, что в канцелярии находится еще кто-то, он спросил приведшего их человека:
— Ты что, Кырломан?
— Да вот, хозяин, привел: это как раз тот малыш, которого вы хотели взять учеником. Ремеслу его поучить, чтобы он у вас мог себе на хлеб заработать…
