— Ты потерял на дороге товар, — обращается Антоникэ к Пырву вместо приветствия.
— Закрой дверь, а то сквозняк! — кричит подручный, рыжий басистый парень.
— Какой товар? — спрашивает Пырву, бросая ковш.
— Ты потерял несколько таких вот чушек, — я чуть ногу себе не сломал.
— Ясное дело, — ходишь задрав нос!
— Черта с два, хожу задрав нос! Верно, был здесь ночной сторож и погасил лампочку.
— А может, и так.
Окно перед ним совсем синее, и кажется, будто оно завешено прозрачной занавеской. Где-то далеко сверкают звезды. С улицы доносится запах увядших листьев — запах осенней ночи. Внизу, во дворе, сторож у вторых ворот поджег кучи кленовых листьев, и беловатый дым долетает сюда, смешиваясь с тяжелым запахом свинца.
Пырву вытирает вспотевший лоб и улыбается щербатым ртом.
— Что это с тобой, товарищ Антоникэ, в такой час ты здесь?
«Притворяется, будто не знает, что с ним случилось».
— Да чего уж там! Разве ты не слышал?
— Чего не слышал?
Антоникэ глядит на него сквозь очки. Кажется, Пырву не шутит. Теперь Антоникэ вспоминает, что Пырву только что вернулся из отпуска. Значит, еще не узнал.
Подручный прислушивается к разговору.
— Ну и тяжко же теперь на рассвете! Соснул бы чуток, да дело есть. Разобрал «клячу», вынул из нее кишки, смазал их, — прямо как на операционном столе; до семи надеюсь все собрать. Посмотрим, кто кого!
— Какую клячу, Антоникэ?
«Значит, не знает Пырву этой истории?»
Он проводит рукою по теплым уступам печи, сгребает обломанными ногтями остывшие горошины свинца, упавшие на цементный пол, и смотрит на них. Похожи на шарики, в которые играют мальчишки…
Да играл ли он когда-нибудь в шарики? Никогда не играл. Где уж там было играть?! С тринадцати лет кормил всю семью. Разве до игр ему было!
Пырву вынул сигарету, помял ее, постоял… Руки у Пырву большие, обожженные брызгами расплавленного свинца. «Должно быть, и в волосах у него свинец», — подумал Антоникэ. Хотели его перевести отсюда, дать ему работу полегче, да он не согласился. Не мог разлучиться с литейной, со сладкой отравой, которую глотает многие годы.
— Какую клячу, Антоникэ? — снова спрашивает Пырву.
— Какую клячу, какую клячу? Будто ты не работаешь со мной вместе на этой фабрике тридцать лет?
Неужто тридцать? Ну, тридцать не тридцать, а двадцать-то годочков наберется!
— Не знаю я, Антоникэ.
Правда, отсюда до низу, до печатного цеха, три этажа, но, что ни говори, следовало бы ему знать кое-что о «кляче».
Антоникэ тоже вытащил сигарету. Покрутил ее, как Пырву, между ладонями и, когда почувствовал, что волокна чертова зелья стали мягкие, как кукурузные нити, — зажег и глубоко затянулся.
«Кляча» — это старая немецкая печатная машина, «машина 32», как называют ее в известных случаях; под таким названием она фигурировала иной раз в отчетных сводках; так должен будет написать и он завтра в обед, — большими жирными буквами: кому надо, поймет. Должно быть, уж десять лет, как на ней не работают. Раньше ее называли «штрафной машиной». Пошумишь, бывало, — меньше заработаешь в получку, — вот что тебя ожидало. Базилеску не выгонял тебя. Нет. Он ставил к твоей машине другого рабочего, а тебе говорил: «Будь добр, поскольку работы много, пойди поработай на тридцать второй, а то это новичок: он не разберется». При этом его жирная физиономия ухмылялась, а глаза злорадно поблескивали, словно он давал тебе понять: «Погоди-погоди, я тебя скручу!»
Антоникэ уже работал на этой машине, и не раз. Его нелегко было «скрутить». Во время национализации рабочие настаивали на том, чтобы демонтировать машину и отдать ее на слом.
«Кляча» была своего рода памятником прошлого, о котором люди вовсе не хотели вспоминать.
Только один Антоникэ воспротивился. «Не надо, починю я ее, как только будет время», — пообещал он.
Времени, чтобы починить машину, все не находилось. Филипаке возражал:
— Ну ее к черту, старую калошу! Будет время — пошлем кого-нибудь привести ее в порядок. Все равно она больше пяти тысяч не напечатает, хоть ты мотор к ней приладь!
— Что ты такое говоришь? — набросился Антоникэ на директора. — Уж предоставь это мне, — выберу я как-нибудь времечко приласкать ее, голубушку!
