Там-то, у входа в гостиницу, со скрипом ручного тормоза и остановился пикап. Тихон нырнул в заросли жёлтых акаций — и как раз вовремя, чтобы увидеть: из дверей вышли двое желтокожих. Один — толстый, низенький и угодливый, другой — много старше, с повадками вожака. Вот он заглянул в кузов пикапа… и вдруг, развернувшись, наотмашь ударил спутника по лицу. Презрительно оскалил ровные зубы, что-то вполголоса проговорил, влепил толстяку добавочную пощёчину — и скрылся за дверью.
Едва он исчез, угодливого и покорного толстячка словно подменили. Ощерившись не хуже старого вожака, он что-то с надрывом прокричал и, дав пинка рулевому пикапа, убежал следом за стариком. Немного потоптавшись на месте, Сунг Лу вернулся в кабину, живодёры снова забрались в кузов, и пикап очень осторожно (потому что здесь можно было и на милицию напороться, а Шерхана в посёлке помнили) направился куда-то к окраине…
«О, Праматерь…» — Тихон вылез из кустов и потрусил следом, точно саблезубый тигр, преследующий носорога. Вот увязнет тот в подтаявшей мерзлоте или в самородном асфальте, тут-то тигр на него и насядет…
К материализациям духов и раздачам слонов Василий Петрович, хоть убей, относился со скепсисом. Да, много всякого слышал. И даже кое-что видел. К примеру, вот этого осетра. И тем не менее научная совесть позволяла ему уверовать лишь в результаты экспериментов. Не в спонтанные чудеса, а именно в результаты, фиксируемые, воспроизводимые…
Кстати, об экспериментах.
В уединении своей палатки Наливайко вытащил блокнот и принялся крестить бумагу твёрдым угловатым почерком. Итак, дано: гениальный Бом[148] прав, и вселенная действительно являет собой исполинскую голограмму. То бишь всё по Гермесу Трисмегисту — что наверху, то и внизу. Очень хорошо, отлично. Теперь следствие: если Бом прав, то прав и Карл Прибрам,[149] утверждающий, что мозг человека — опять-таки голограмма, хранящая в себе всё устройство Вселенной. Но из этого вроде бы вытекает, что все человеки суть близнецы, до отвращения подобны, по крайней мере в сфере духовного. Однако это не так. А значит, люди не голограммы, но фракталы. Причём нелинейные. Подобные, но не идентичные. Каждый уникален. В мыслях, в поступках, во внешности, в желаниях. Единая голограмма, но в мириадах вариаций. Вселенский калейдоскоп с игрой сочетаний. А раз так, то с хорошей вероятностью можно предположить, что и весь наш мир — лишь одна из вариаций. То есть, по большому счёту, мир-то един, а вот частностей — бессчётное множество. Добрых, кровавых, злых, светлых, жестоких. И эти частности множатся каждый миг, смотря по нашим поступкам. И где-то Вторая мировая закончилась совсем не нашей победой. А где-то не сожгли Жанну д'Арк и не распяли Христа. И даже профессор Наливайко в каком-то из миров не уехал в Пещёрку, предпочтя размазать Ветрова[150] по стенке сортира. И мир — на чуть-чуть, но сделался другим. Может, стал лучше, а может, хуже. И даже, может, не чуть-чуть, а как следует. «Оттого, что в кузнице не было гвоздя…»
Наливайко вздохнул, перестал жаждать крови и опять сосредоточился на фрагментарности миров. Которые, как люди, подобны, но совсем не идентичны. А раз так, становится понятно, откуда взялся лямбда-член в пятом дифференциальном уравнении системы нелокальности, которую они вывели вместе с Мак-Гирсом. Член этот — тензор вариативности, знак непостоянства, поправка на игру. А значит, вполне возможно перейти к конкретике и определиться хотя бы в первом приближении с рабочей частотой. Один вариант мира, допустим, вибрирует так, а другой — этак. И если каким-то образом повлиять на частоту…
Перед глазами Наливайко пульсировали звёзды, сталкивались галактики, рождались и умирали миры. Потом снаружи ударили в рельсу, созывая на обед. Василий Петрович неохотно прервался, но, вернувшись к реальности, сразу ощутил зов желудка, сунул блокнотик в карман и зашагал в сторону кухни.
Однако скоро выяснилось, что звон рельсы следовало понимать скорее как тревожный набат. Профессор едва не налетел на взволнованную Варенцову.
Это мягко сказано — взволнованную. На железной полковнице просто лица не было.
