— Но за ее пределами — миллиарды других галактик! Я хочу их увидеть! В нашей галактике все жизнеформы на всех известных планетах вокруг всех звезд основаны на углероде либо кремнии. А я однажды подслушал двух золотых в баре — они говорили о том, что в какой-то галактике есть одна штука размером со звезду, ни живая, ни мертвая, и поет. Вайм, я хочу ее услышать!
— Рэтлит, против реальности не попрешь.
— Иди уже спать, дедуля. — Он закрыл глаза и откинул голову назад так сильно, что жилы на шее задрожали. — Что делает золотого золотым? Сочетание физиологических и психологических… чего?
— Это в основном нарушение гормонального обмена плюс обусловленная внешними воздействиями таламическая реакция и личностные…
— Да, да… — Он опустил голову. — И еще какая-то ерунда про сцепление с Х-хромосомой, это обнаружили совсем недавно. Все, что я знаю, — золотые нечувствительны к перепадам стазис-поля при межгалактических путешествиях, а для нас с тобой, Вайм, стоит удалиться от края на двадцать тысяч световых лет — и нам каюк.
— На двадцати тысячах мы сойдем с ума, — поправил я. — Каюк наступает на двадцати пяти тысячах.
— Не важно. — Он открыл глаза. Они были большие, зеленые, с огромными зрачками. — Ты знаешь, я как-то украл пояс у золотого. С неделю назад. Он вывалился из бара пьяный и отрубился прямо на улице. Я пошел на другой край станции, на авеню J, где меня никто не знает, надел пояс и ходил там несколько часов — хотел понять, почувствую ли я себя по-другому.
— И как, почувствовал? — Безбашенность Рэтлита изумляла меня примерно каждый день.
— Я — нет. Зато окружающие чувствовали. Полоска желтого металла шириной два дюйма. Когда я просто ходил в ней по улице, никто в мире не мог бы догадаться, что я не золотой, — для этого нужно было со мной поговорить или сделать мне анализ гормонов. И, надев пояс, я понял наконец, до чего ненавижу золотых. Потому что я вдруг понял по лицам встречных, как они ненавидят меня в этом поясе. Я бросил его с Края. — Он вдруг ухмыльнулся. — Может, я еще один украду.
— Рэтлит, ты их в самом деле ненавидишь?
Он прищурился и снисходительно посмотрел на меня.
— Ну да, я про них говорю, — ответил я. — Они бывают неприятны как заказчики. Но ведь не они виноваты, что мы не переносим сдвига реальности.
— Я всего лишь ребенок, и такие тонкости для меня недоступны. Я их ненавижу. — Он вгляделся в ночь. — Вайм, как ты можешь жить в ловушке?
Когда он это сказал, на меня обрушились три воспоминания.
Первое. Я стою на набережной Ист-Ривер — это река, она течет мимо Нью-Йорка, про который я вам уже рассказывал. Полночь. Я смотрю на сияющего дракона — Манхэттенский мост, распростершийся над водой, потом на мерцающие огни заводов в дымном Бруклине, потом на ртутные фонари у себя за спиной, которые высвечивают белым площадку и бо́льшую часть Хьюстон-стрит. Потом — на отражения в воде: то как мятая фольга, то как блестящая мокрая резина; и наконец на само полуночное небо. А оно не черное, а мертвенно-розоватое, без единой звезды. Сверкание этого мира превратило небо в крышу, и она так давила на меня, что я едва не закричал… Через сутки я уже был в двадцати семи световых годах от Солнца, в своем первом звездном рейсе.
Второе. После нескольких лет отсутствия я приехал погостить к матери. Полез в чулан что-то искать, и на голову мне свалилось непонятное приспособление из ремешков и пряжек.
— Мама, что это?
Она расплылась в идиотской умильной улыбке:
— Ваймочка, да это же твоя шлейка! Мы с твоим первым папочкой брали тебя на пикники на Медвежьей горе, надевали на тебя шлейку и привязывали к дереву шнуром длиной футов десять, чтобы ты не…
Остального я не слышал — я представил себя связанным этой штукой, и меня затопил внезапный ужас. Да, мне двадцать лет, год назад я присоединился к замечательной семейной группе на Сигме, уже стал гордым отцом троих детей и ожидаю еще два прибавления. Мы, сто шестьдесят три человека, владеем целым пляжем, девятью милями джунглей и половиной горы. Может быть, мне представился Антони — скованный, он пытается поймать птичку, жука или волну, но все его пространство ограничено десятью футами веревки. Весь последний год я ходил голым — одевался только для выездов на работу. Мне страшно не терпится покинуть обиталище своего детства — удивительное место, называемое квартирой, — и вернуться к женам, мужьям, детям, нормальной жизни. В общем, это было ужасно.
