Затем он сходил за жирными вилками и стаканами, и они уселись под плакатом с изображением фигуры, рушащейся на рельсы. “Что тебе дороже – жизнь или сэкономленные секунды?”
“Действительно, что? – задумался Тимошин. – Тут и с секундами непонятно, и с жизнью”.
Васька заложил за щеку кусок белого хлеба и сурово спросил:
– Ты говорил недавно что-то типа “Хотел бы я повернуть время вспять”?
– Ну, говорил, – припомнил Тимошин. – И что?
– А очень хорошо. Это как раз очень хорошо. Потому что с тобой все пока нормально.
Он вдруг вскочил, снова залез в окошко раздачи и забубнил там, на этот раз тихо, но долго, – и вернулся с бутылкой водки.
– Слушай, мужик. – Тимошин начал раздражаться. – А ты-то тут что делаешь?
– Я-то? Я программирую.
– Вы тут все, что ли, программируете? Просто страна программистов!
– Не кипятись. Тут вычислительный центр за лесом, ничего здесь смешного нет, все правда. Тут программирование совсем другое.
– А это что – особая зона? Инопланетяне прилетели? Военные? – спросил Тимошин с нехорошей ухмылкой.
– Не знаю. Ты потом поймешь, а не поймешь – тебе же лучше. Тут ведь главное – успокоиться. Успокойся и начни жить нормально.
– Мне домой надо, – сказал Тимошин и удивился, как неестественно это прозвучало. В глубине души он не знал точно, куда ему надо. Прошлое стремительно забывалось – он хорошо помнил институтские годы, но вот потом воспоминать было труднее. Он только что ехал, торопился…
– Зона? – продолжал Васька. – Да, может, и зона. Но, скорее всего, какой-то забытый эксперимент. Вот ты знаешь, я как-то пошел в лес, думал дойти до края нашей зоны. Сначала увидел ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые – но нет, это я все знал, тут давным-давно стояли ракетные части. Потом вышел на опушку и смотрю – там кострище брошенное. А рядом на березе приемник висит. Музыка играет, только немного странно – будто магнитофон пленку тянет…
Помнишь наши катушечные магнитофоны?
– Как не помнить! У меня как-то была приставка “Нота”, так… – начал было Тимошин, но тут же понял, что друг его не слушает.
– Висит на березе приемник, “Спидола” старая, и играет. А я-то знаю, что в эти места никто из чужих за четыре года, пока я здесь, не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки?
– Да, страшилка – как из кино.
– Да дело не в батарейках, тут всякое бывает. Что за музыка в замедленных ритмах? Это значит, что волна запаздывает, и уже довольно сильно. Ну и газеты еще старые, не то борьба за здоровую выпивку, не то борьба с пьянством. И так меня разобрало от этого приемника, что я понял, что дальше ходу нет – там время совсем по-другому течет. Ты в него как в реку ступаешь, как в кисель – ноги не поднять.
А вот обходчик, что тебя встретил, рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две березки, которые он давно помнил, – одна вообще не растет, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.
– А мертвецы истлевшие лежат? Или там – с косами, вдоль дороги?..
– Ничего, Тимошин, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов не видел, а вот ты сходи на кладбище – там после восемьдесят пятого ни одной могилы нет. Я только потом понял, в чем дело.
– И в чем?
– И в том. Не скажу – не надо тебе этого.
Доев и допив, они пошли внутрь вокзала, причем шли необыкновенно долго, пока не оказались в диспетчерской. На стене висела странная схема движения – с множеством лампочек, означавших линии путей.
Только шли они не горизонтально, а вертикально – путаясь, переплетаясь между собой и образуя нечто вроде соединенных двух треугольников, похожих вместе на песочные часы.
– Иван Петрович, – произнес Васька, и голос его изобразил деловое подобострастие, – я его привел.
Дежурный посмотрел на Тимошина, сделал странное движение пальцем сверху вниз, и оказалось, что все это время он слушал телефонную трубку. Прикрыв ее ладонью, он устало сказал:
– До завтра ничего не будет.
– А может, его к нам, в Центр? – спросил Васька.
– Можно и в Центр, но до завтра, – и палец, поднимаясь по дуге снизу, указал им на дверь, – ничего не будет.
