Наконец-то! Левый мотор начинает чихать. Он работает, пусть плохо, но все-таки работает. Он еще слишком холодный. Карон резко прибавляет газ. Самолет вздрагивает и трогается с места. Начинаем выруливать. Во что бы то ни стало надо выбраться из проклятого лабиринта машин, к тому же почти в сплошном тумане. Нужно как следует прогреть моторы. Хватит ли нам времени, чтобы взлететь? Сумеем ли оторваться от земли? Для взлета машины весом в несколько тонн необходима полная мощность ее двух моторов. Секунды кажутся часами. Наконец опасная зона пройдена! Теперь нам остается только молить всевышнего, чтобы он помог подняться в воздух.
Самолет начинает набирать скорость. Если вчера в метании жребия нам не повезло, то сегодня мы должны добиться успеха. Вдруг словно из-под земли на нашем пути появляется автомашина. Катастрофа неминуема. Лицо Карона заметно побледнело, мускулы напряглись. Используя последнюю возможность избежать аварии, он сильным рывком нажимает на педаль, резко изменяя направление движения, и увеличивает обороты левого мотора. Самолет заносит, и это спасает нас от столкновения. Мы проносимся рядом с автомашиной, едва не зацепив ее правой плоскостью. Теперь только успеть сбавить скорость. Но машина опять на нашем пути. И мы поняли, что все пошло прахом. Со всех концов аэродрома к нам бегут солдаты и офицеры. Те, кто очутился рядом с самолетом, уже наводят на нас оружие. В затихающем гуле моторов я слышу их крики:
— А ну, быстрее вылезайте оттуда, поганое отродье! Вылезайте или будем стрелять!
Карой выключает моторы. Адский грохот сменяется зловещей тишиной. Пот заливает наши лица. Мы сидим обессиленные, одуревшие, без единой мысли в голове и никак не можем отважиться вылезти из самолета. Я растерянно бормочу:
— Гибралтар… Бутылка шампанского… Файолль… Мушотт…
Наконец, мы открываем кабину и спрыгиваем на землю.
— В шеренгу по одному, руки вверх! — кричит нам какой-то офицер.
Нас вталкивают в крытую автомашину. На бешеной скорости она несется к командному пункту авиабазы. Голоса охранников, назойливые, как комариный писк, отчетливо фиксируются в сознании:
— Значит, захотели сбежать… Это вам дорого обойдется, молодчики!
Нас вводят в комнату дежурного офицера. Через несколько минут сюда врывается полковник. Он разъярен до предела, его лицо пылает от негодования. Бешено вращая потемневшими от гнева глазами, он надрывно кричит:
— Сборище подлецов… Решили удрать!.. Украсть самолет!.. Французский военный самолет!.. Захотели дезертировать! Ну, отвечайте же!.. Куда бежали?.. Зачем?.. Почему молчите?
Мы стараемся сохранять спокойствие:
— Мой командир, мы хотели только перелететь в Гибралтар, не больше.
— Гибралтар? Не плохо задумано, не правда ли? Но отдаете ли вы себе отчет в том, что ваша выходка приведет к тому, что мы будем иметь дело с комиссией по перемирию?
Отвечать было бессмысленно. Полковник приказывает вызвать грузовик и вооруженную охрану. И нас, обвиняемых в тройном преступлении — посягательстве на внешнюю безопасность государства, краже военного самолета и дезертирстве из рядов армии во время войны, — под конвоем солдат везут через весь Оран и передают в руки надзирателей оранской военной тюрьмы в форту Санта-Крус.
Тюремная канцелярия. Обычные формальности, обыск, бритье головы, и вот уже массивная обитая железом дверь одиночной камеры закрывается за мной. Мы хотели владеть всем небом, а получили только глазок тюремной двери.
Попав в камеру, я начинаю ощупывать стены. Это — естественный рефлекс каждого узника. Трижды стучу сначала в правую стену, а затем в левую.
— Гастон, Карон, вы слышите меня?
На мой стук отзывается один Гастон:
— Да, я слышу тебя, но очень слабо.
И добавляет:
— Полная неудача.
Я соглашаюсь.
Я искренне желал Гастону всяческой удачи вместе с его чемоданом. Но кто мог сказать, где она, удача? Где бы я был сейчас, удайся наш побег? Быть может, только благодаря чемодану, который вызвал у меня тогда такую ненависть, я и остался в живых.
Неожиданно мы отделались очень легко. Несмотря на тяжкое обвинение, мера наказания, к нашему удивлению, была ограничена двумя месяцами строгого ареста. Наш молодой возраст, неопытность, неспособность понять «высшие» государственные интересы склонили к снисхождению господ из военного трибунала.
