– Остановись, несчастный! Путь наверх твой горек! – произносила Феклиста, и непослушный муж обнаруживал у себя наверху измену.
– Тебе четвертая ступень грозит потерей! Я зрю разбитых жизней скорлупу! – шипела ведьма, и бедная домохозяйка, ровно на четвертой ступени уронив сумку с продуктами, разбивала десяток свежих яиц.
Феклисты боялись. Коты Феклисты и даже случайно заблудшие в дом беспризорные коты пользовались у жителей дома уважением и полной неприкосновенностью. Коты были священны, как пятнистые Го в индуизме или депутаты Государственной думы. Их подкармливали, наливали им в блюдечки молоко, но не гладили – из предосторожности. Это были совершенно дикие, хотя и домашние, свирепые и царапучие коты с бессовестными мордами и блатными повадками. Разговаривали коты на надтреснутом, тягучем «мяу». Шипели и бросались под ноги спускавшимся и восходящим. Даже самых плешивых и злобных из котов среди жильцов принято было называть Нюсей и Васечкой.
Несколько раз лифт ломался, застревая посередине шахты, и тогда проклятия неслись из закрытой кабинки до самого позднего вечера или утренней зари, утроенные эхом. Лифтер-диспетчер и усатый, пожелтевший от страха мастер в зеленой куртке МОСЛИФТ обходили дом с проклятым лифтом стороной. Но проклятия Феклисты Шаломановны все равно настигали их, как упрямые бегуны финиша беговой дорожки.
Лев Борисович Добужанский никогда прежде не ходил в гости к Райским. Не ходя в гости, Лев Борисович не был осведомлен ни о кошачьей неприкосновенности, ни о действенности проклятий, заключенных в ямбы, хорямбы и дохмии вдовы Бессоновой.
Тем временем страшная вдова, подгоняя зловещим шепотом свою кабинку, пристально следила из узенькой бойницы ступы за расправой над своими домашними. С диким мяком непривычные к сандалиям коты разлетались по стенам, рекреациям и пожарным шкафам. Черепки разбитых котовьих блюдечек с жалобным стоном прыгали впереди оплеванного Антоном Павловичем знаменитого критика.
Так водяная воронка уносит в отверстие раковины морковную стружку. Так голодная ворона уносит в клюве бултыхающегося червяка. Так порыв осеннего ветра срывает последний кленовый листок и равнодушно швыряет его на крышу ночной палатки. Так нога идущего безжалостно наступает на ползущего к себе в муравейник термита. Так сама судьба стремительно несла Льва Борисовича Добужанского к выходу из парадного, чтобы там сопроводить его скачки окончательным и бесповоротным проклятием.
На лифтовой площадке первого этажа с грохотом распахнулись створки. Феклиста Шаломановна Бессонова выступила из шахты в тот самый момент, когда Лев Борисович, уже миновав ее, мчался вдоль покосившейся шеренги многоквартирных почтовых ящиков.
Ведьма потрясла кулаком вслед бегущему. И произнесла проклятие, которого торопящийся покинуть дом плюющего на людей литератора Лев Борисович не услышал.
Впрочем, услышь Лев Борисович полетевшее ему вслед проклятие, это уже ничего бы не изменило в его судьбе.
Весенний вечер, заглянувший в окно, застал Антона Павловича за шахматной доской. Антон Павлович играл.
Мрачно сгорбившись, собрав переносицу в складки и сомкнув над ней брови, писатель делал большие ставки.
На первой линии шахматного поля Антоном Павловичем были установлены два коня с квадратными мордами, черной и белой масти, на зеленых подставках.
На белого коня Антон Павлович поставил еще не выплаченный до конца дачный участок над излучиной Волги. Против белого коня черный конь выступал старым, заложенным под ипотеку участком под Химками.
Антон Павлович взмахнул платочком, и скачки начались.
– Иго-го! – сказал Антон Павлович в тишине своего кабинета и пошел белым конем по прямой, разом на четыре клетки вперед. После чего насмешливо посмотрел на безнадежно отставшего черного.
– Иго-го! – сказал в свою очередь черный конь и прыгнул, опередив «дачный участок над излучиной Волги» на одну клетку.
Скачки продолжились.
Дабы помешать «ипотечному коню» опередить «излучинского», Антон Павлович преградил ему путь запасным белым конем. Черный от неожиданности и коварства белых встал на дыбы и захрипел.
