А может быть, все-таки я испугался псины? Вытягивая мощную черную шею, она поглядывала по сторонам. Я видел ее сильные челюсти и острые зубы. По своей природе эта собака была охотником и убийцей. И этим осенним вечером мне бы не хотелось устраивать с ней соревнование но бегу.
Я постарался удалиться так же незаметно, как и вошел.
Я бросил прощальный взгляд на Хагбарта Хелле, затем тихо двинулся в обратном направлении, к уже известному мне лазу.
Ночь была, как темный мешок, в котором я оказался. Как жить дальше, я не имел понятия.
В ту ночь я не пошел домой.
По Фьесангервеен я ехал в сторону центра. Определить теперь, где находилась когда-то фабрика «Павлин», было уже невозможно. Шрамы зарубцевались. Выросли новые дома.
Оставив машину на Башенной площади, я направился в контору пешком. На минутку задержался у кафе, которое так любил Ялмар Нюмарк, и прошел мимо.
Не зажигая в конторе света, я на ощупь пробрался к столу, выдвинул нижний ящик, где у меня хранилась непочатая бутылка, и налил себе стаканчик.
Я выпил немного — не больше обычного кухонного стакана, и пил долго. По вкусу напиток можно было, пожалуй, сравнить с лунным светом. Я смаковал его и наслаждался. Я пил за несбывшиеся надежды, за все утраченные иллюзии. Я пил за то, что никогда не вернется, за людей, которые когда-то были рядом, а потом навеки исчезли во мраке. Я пил за только что возведенные надгробья, и за старые пожарища, и за свое постыдное отступление. Ваше здоровье, отважные герои. Я пью за вас!
Уже ночью я вышел из конторы и укрылся в спящем городе. Полночь уже миновала, улицами владели тени, смутные тени, да еще быстрые, украдкой брошенные взгляды. Спешить мне было некуда, и я все подмечал.
Вдоль высоких бетонных фасадов Страндгатен я вышел к парку. И еще раз прошел мимо того места, где было совершено убийство в январе семьдесят первого года. Но я не задержался там. Со стороны мыса навстречу мне двигался человек в коричневом пальто, с седой бородкой и эрдельтерьером на поводке. И больше ни души.
Чернело пустынное море. Ни лодочки, ни кораблика.
Гулять по городу в это время суток — все равно, что смотреть фильмы, снятые в разные периоды вашей жизни. От Северного мыса моего детства по Нестегате и по белой искривленной спине моста через Пуддефиорд в сторону Гюльденприс, где на заре моей юности я знал девушку, глаза которой были полны поэзии, а сердце такое было отзывчивое, что она плохо кончила — повесилась в туалете психиатрической клиники.
Пройдя Верхнюю улицу, я оказался в Сандвикен. Перед подвалом Громилы Ульсена немного постоял, но внутри было темно, тихо, и ни один дружеский глас не призвал меня. Я дошел до Флюгехавнен и здесь остановился. Вселенная опрокинулась вверх дном. В воде сверкали упавшие с неба звезды, над городом простиралось море из черного бархата. Каменная набережная отделяла небо от моря серовато-белым барьером, а я стоял на валуне, показавшемся над водой во время отлива.
Я глубоко вдохнул холодный воздух, пахнущий водорослями и отработанными маслами. Пока я бродил, прошло несколько часов, вокруг погасли фонари, все стихло.
Возвращаясь по Шегатен, я мог бы спокойно ехать по встречной полосе, но, окажись я здесь утром, мне бы не вырваться из автомобильного потока. Неприятное ощущение — как будто я вернулся в город, где не осталось ни одной живой души. На атомную войну не похоже, а на чуму вполне. Единственным живым был я. Город принадлежал мне, мне одному.
Я опять спустился к набережной и вновь оказался у моря. В этом городе море повсюду. Самой подходящей формой для описания этой ночи мне показалось японское трехстишие, короткое и ясное:
В сентябре —
ведь наступает осень —
волны кажутся черными.
Над причалом торчали кнехты, как будто любопытные нерпы высунули из воды морды и вслушивались в эти удивительные стихи, которые я сочинил. На борту грузового судна, пришвартовавшегося у Крепостного причала, облезла краска, обнажив ржавчину. Я невольно провел по лицу рукой — пора бы побриться.
Теперь и центр как будто вымер. Стояла полная тишина, которая бывает здесь только с пяти до шести утра. Даже самые припозднившиеся ночные гуляки добираются к этому времени домой, а те, кто начинает работать в семь, еще досматривают последний сон. Перед статуей Холберга маячит одинокое такси и манит огоньком на крыше всех желающих. Оказывается, в этом городе есть еще один живой человек. Он сидит на ступеньках перед мясным базаром в грязном сером пальто и прячет лицо в коленях.
