– И что вы с ними сделали?
– Показала священнику, преподобному Доу. Он согласился, что такого рода писаниям не место в нашей церкви. Иногда люди оставляют листовки с самыми лучшими намерениями, и, хотя с точки зрения доктрины они бывают несколько ортодоксальней, чем нынешнее учение, мы не обращаем внимания. В конце концов, это одна вера, пусть и, скажем так, радикальнее сформулированная. Но мириться с этими – уж увольте! Ни в коем случае. С тех пор я специально искала их, прибираясь в церкви. Иногда находила до утренней службы, иногда – после, а временами и вечером. Но, кажется, теперь я собрала их все. С начала августа новых не появлялось.
– Вы можете предположить, кто их оставляет? Мазвабо покачала головой.
– Их может оставить даже тот, кто не посещает службы. Грейфрайерс – историческая достопримечательность, приманка для туристов. Люди посещают ее постоянно.
– А если это кто-нибудь из вашей конгрегации? Неужели вы не обратили внимания на тех, кто мог бы оставить такие листовки?
Мазвабо глянула удивленно.
– Простите, инспектор. Я знаю, что вам приходится придерживаться, как у вас говорится, «официального непризнания» религии и религиозных практик, но вы, кажется, прискорбно невежественны насчет происходящего в вашем городе. В вашем собственном дворе, как говорилось раньше в полиции.
– Сейчас так не говорят. Но, пожалуйста, продолжайте.
– Сейчас в Эдинбурге для воскресных служб Шотландской церкви открыто всего три храма: Грейфрайерс, Толкросс и Олд Кирк на Хай-стрит. Прочие церкви пришлось продать. А три оставшиеся живут за счет туристов. Инспектор, вы, наверное, удивитесь, но наши службы каждое воскресенье посещают две тысячи жителей Эдинбурга. А летом и во время фестивалей – еще больше. Церкви набиты битком. Невозможно проследить, кто оставляет листовки.
– Вы их сохранили?
– Конечно. У меня здесь по экземпляру каждой.
Она встала, подошла к шкафу, выдвинула ящик, покопалась – и вытащила стопочку сложенных пополам листов формата А5. Мазвабо протянула их Фергюсону и отшатнулась, когда их перехватил Лодырь, протянув щупальце.
– Без моих отпечатков одним следом ДНК меньше, – пояснил инспектор.
Лодырь сунул листовки в пластиковый мешок, закупорил его и протянул инспектору.
Тот посмотрел: бумага белая, шрифт черный, плотный. Заголовок верхней листовки, набранный уродливо-причудливыми буквами, гласил:
Пятая прокламация Третьего ковенанта
И сказал Господь воинств небесных:
«Смерть Отступникам и Нарушителям Ковенанта»
Дальше шел текст на смеси английского семнадцатого и двадцать первого веков, настолько же хаотичной, как и расстановка в нем заглавных букв. Фергюсон дочитал до конца страницы.
– Вам не приходило в голову отнести это в полицию? – спросил он.
– Нет. И поэтому мне отчасти неловко.
– Неловко?! – Фергюсон изо всех сил старался не закричать. – Да это же прямая угроза убийством!
– Я не думала, что это можно воспринимать всерьез. Честное слово, я не верила – до вчерашней трагедии.
– И даже после этого вы не обратились в полицию, а только в частном порядке предупредили епископа Сент-Андруса. Почему?
– Почему? – повторила Мазвабо удивленно. – А потому, что, если стоящие за этими листовками всерьез решили претворить свои угрозы в жизнь, они вполне могут повторить самое знаменитое убийство, совершенное прежними ковенантерами. Четвертая прокламация явственно намекает на это. Там были очень злые слова о епископальной церкви – и я подумала о Донни Блэке, потому что…
– Еще раз: почему вы не обратились в полицию? Профессор посмотрела на свой стол, затем – снова на Фергюсона.
– Мне было неудобно. Мне так жаль.
«Да уж, самое время», – подумал инспектор и спросил вслух:
– А почему вам было неудобно?
– Ну вы же понимаете. Полиция не слишком-то дружелюбно относится к церкви, и я подумала… В общем, как я уже сказала, мне жаль, что я не пошла в полицию.
– Вы имеете в виду, что посчитали происходящее внутренним делом церкви? Вы подумали, что обращение в полицию повредит ей?
– Я до вчерашнего дня не считала эти листовки чем-то серьезным. Но – да, в глубине души я примерно так и думала.
