Он ходит трогательно, он трогает угольки оставшиеся от их так и не выздоровевших глаз. Теперь они точно не будут гореть и это называлось всё у него и хуй с ними!… Они дохли парами и порозь, а он всех на хуй всех пронизал наскрозь. Как стайки глупых убитых мышат, как засушенных аквариумных рыбок в вязанке, он снёс их на базар и на хуй всех продал. Как они продавали его бессмертных маленьких и неповторимых для него героев! Чтобы они все выдохли, думал он вслух, и они слышали его даже мёртвые и на хуй засушенные, и вертели, вертели зенками своих мёртвых вслед ему глаз. И до этого-то и всегда до этого и всегда всегда всегда мёртвых их глаз!…
Он застрял в мгновении и вырвал клык. Он поклал на тряпочку и отрубатый пальчик и до него другой и всех их как на параде в ряд маленьких его драгоценных и дохлых и ощутил может быть впервые в жизни как это спокойно когда они не болят и не надо больше решать какому из них мёртвоглазых отдать предпочтение и какой засунуть подальше в горло чтобы суметь вырвать на хуй из себя накопившуюся тошноту и для них сердце.
Они в закромах валялись, изувеченные им, и клювали, клювали, клювали его мёртвыми, синью губ в похолодевшее на раз сердце, а его выворачивало, выворачивало и выворачивало на них на хуй…. Небом выносило из него кровь и его дельтапланные лёгкие и он хуярил их безжалостно так, что у них подворачивались под себя кончики мёртвых во сне лапок, пальцев, коготков, плавничков, рыбьих крошек и погибших в помойных ведёрках кошек…
За капельку солнца такие нежные цветы, а он проходил по их корням и пласты земли теперь были перемешана на хуй с солнцем, солнечные зайчики растерзанные им в момент их несгодившегося зачатия, маленькие крошки внутрь погибшей кошки и по тарелочкам сквозняки и по остаткам улыбок мёртвый тлен и памятники росточком обыкновенному порядочному человеку в поясок... могилки, которые ни хуя ничему вас, теперь спокойных, не научившие… как же вы и смели же жить без них! Вот вам всем, вот вам всем, потом тихо бормотал и сумасведённо так радовался, потирал ладошки заскорузлые от ихней всей крови и удовлетворённо урчал животом…
С разгону вгонял головы их оторванные пин на пинках в ванны, необъятные ванны с формалином и топил их там усердно, терпеливо и раздражительно. Они всплывали, а он играл с ними в арбузики из своей не хуёвой, прямо скажем, рогатки. И они разлетались в спелые корочки и возможность отсутствия в таком нехуйственном больше мире. А он врезался в новые и новые эшелоны, везущие горы и горы их трупов, и не давал им, тварям, приюта. Эшелоны горели, резались и страдали рельсами наизрыв, а трупы пухли в них в одно мгновение и гнили, как не нужные кучи г… и грязи.
Он глумился как маленький и не знал тоски и усталости в новоратных трудах и усердии… Он метался как угорелый и гноил и гноил и жёг и перекашивал им челюсти и играл в неспелые стреляющие виноградинки с ихними мёртвыми яблоками мёртвых их всегда всегда всегда мёртвых глаз… И не уставал удивляться и думал - так вот вам какой оказывается!!! Нужен был просто полёт … вот какой вам был нужен просто полёт!… А-а-а я-то не знал и, простите, до этого по глупому ошибался… вы уж извините, пожалуйста, но я теперь на скорую быстро быстро всё очень быстро поправлю! Я очень …
И он поправлял ласковой неустальной рукой и они дохли ещё и ещё и ещё раз они дохли и дохли и дохли! У него пальцы деревенели душить их и он даже не нервничал, тогда он душил их пальцами ног, потом пальцами мёртвых птиц,…,.,,, потом вообще всякой под руки только чтобы хуйнёй…
***
это было подобно горящему сердцу обжигающего себе ладони данка ... кто умрёт только один раз и только попробует тому так понравится что потом больше уже не оторвать… и лакомые кусочки сердца разлетаются в искры в высоковольтных приступах смертельноопасной неги и добра…
