– Странно, что у нее деток столько. Говорят, у шлюх детей не бывает…
– Это потому, что они сперва плод травят. Как вытравят, так и не бывает потом. А она-то родила! От Цезаря.
– Да от какого Цезаря! Может, она и сама не знала, от кого!
– Но Цезарь-то признал…
– А чего б ему и не признать? Красивая баба – она кого хошь на что угодно уговорить может. Особливо ночью…
Снова гогот.
– И потом, Цезарю тоже выгодно было Цезаренка признать. Раз дитё родилось – значит, он еще мужик. В завещании-то все равно другим все отписано…
Худощавый осторожно выбрался из толпы; подхватил свою корзинку. Больше здесь ему делать нечего, разговор и так потек по нужному руслу…
Худощавый на всякий случай побродил по городу, потом постучал в один из домов.
Через двадцать минут он выбрался через заднюю калитку в глухой переулок и, не оглядываясь, быстро.
пошел прочь. Облик его претерпел разительные перемены: если в главный вход вошел египтянин, то, сейчас поднимая пыль, по переулку шел римский солдат.
Еще спустя час он, стоя навытяжку перед Авлом Теренцием, пересказывал содержание сегодняшнего «базарного разговора».
– Молодец, – задумчиво похвалил его Авл Теренций. – Все замечательно. Только, может, одного раза мало? Возможно, успех следовало бы закрепить?
Жилистый шпион качнул головой. Он привык разговаривать с Авлом Теренцием без церемоний.
– Нет. Будет слишком… навязчиво. Александрия – город большой, но вместе с тем и маленький. Лучше, если некоторое время народ… поварится с этими мыслями сам. А позже можно будет подпустить еще кого-нибудь. Скажем, одну из дворцовых женщин. Которая должна с сочувствием – именно с сочувствием! – а не, упаси боги, с осуждением – рассказать о том, как бедняжка царица раздумывала, как бы ей убедить Цезаря…
Авл Теренций склонил голову. Разумная мысль. Следует только теперь постараться внушить ее Цезарю. Октавий может не согласиться. Он горяч: хочет всего и сразу. Что же, это свойственно молодым. Это – не самый серьезный недостаток. Из Октавия вполне может получиться хороший правитель. Не худший, чем был из его приемного отца. А он, Авл Теренций, по мере сил будет делать так, чтобы это произошло.
– Хорошо. Ты можешь идти.
Худощавый покинул дворец.
Ночью его постоянная любовница, вдова-гречанка, вдруг сказала:
– Сегодня с соседкой говорили о нашей царице. Говорят, она сама не знала, от кого у нее сын.
Худощавый лениво приподнял голову.
– И что?
– Я думаю, это неправда, – неуверенно произнесла женщина. – В конце концов она постоянно была при Цезаре… Я имею в виду первого Цезаря, Юлия-бога.
– Так ли уж постоянно? – худощавый прищурился; вопрос прозвучал резковато: он расслабился и просто не успел придать интонации оттенок пустого вопроса – поэтому сразу после этого он почти натурально зевнул.
– Я думаю, что это не так, – не сдавалась женщина. – И потом, даже если бы царица была настолько распутной, о мертвых говорить плохо… как-то некрасиво.
– Глупости, – мужчина снова зевнул, затем протянул руку и погладил любовницу по упругому плечу. – Тебе ее жаль, что ли? Так жалеть живых надо. А ей уже какая разница? Правда или нет – ей уже ничто не повредит. А боги, ты сама знаешь, по истинным делам судят. А не по тому, что люди говорят.
– Просто выгодно говорить, что она была распутной, – твердо сказала женщина, не откликаясь на ласку.
Мужчина напрягся.
– Просто распутство царицы позволяет всем остальным… почувствовать, что они не так уж плохи сами. Они говорят себе: «Я прелюбодействую, но – потихоньку, а она это делала в открытую, и…»
Мужчина закрыл ей рот долгим поцелуем.
– Хватит о царице, моя радость. Какой бы она ни была – она уже мертва. А мы с тобой живы. А что до разговоров, так пускай говорят.
– О ней долго еще будут говорить, – прошептала женщина. – Она была… необыкновенной!
– Пусть говорят, – согласился мужчина. Он знал: о ней будут говорить много, и не всегда эти слова будут соответствовать действительности. Он сам приложил к этому руку. А он всегда свою работу выполнял хорошо.
