И возликовал же Ярин, увидав в Алениной сдержанности покорную уступку ему, осмелел.
Все в тот вечер наперекосяк шло. Иван шутил да смеялся с нерадостными глазами; Алена, кроме гнева и досады не чувствуя ничего, все ж воли им не давала, тоже улыбалась да песни пела; Ярин в радости прибывал, сердцем угадывая тот прохладный сквознячок, что промеж этих двух сквозил, и придавало это ему смелости да уверенности в себе. В тот вечер на игрище одного Ярина и несла волна радости. Другие же будто очередь отводили — без огонька плясали, без задора игры играли. Спроси — почему? — не знали бы, что и сказать, просто вечер такой неловкий выдался.
Ухватил Ярин вмиг, что Алена знобко локти ладонями обхватила. Одним движением сбросил к плеч широких добрую свитку свою.
— Озябла, люба моя? Укройся.
Повела Алена надменно глазами — замерли руки Ярина. Всего на миг короткий, неприметный — и укрыл плечи Аленины одежкой своею.
— Ярин… не испытывай меня.
— На что гневаешься, Алена? — Не утишает Ярин голоса своего, потому как ни ей слова эти назначено слышать. А Иван и впрямь — видит Алена — весь здесь, с ними. Головы, опущенной к Любице, не подымает, но взгляд не на Любицу — к ним. — В чем обиду увидала? Но коль гневаться хочешь, вот чупрыня моя — рви, сколь пожелаешь, — в шутку, вроде, склонился перед Аленой, руки ее себе на голову положил.
Пальцы — так бы и стиснули в кулаке густые черные кудри, от запретного желания оцепенели руки на крутых завитках. Отстранилась Алена.
— Не желаешь? — скоморошничает Ярин. — Тогда знаю я, как обиды твои прогнать!
Вдруг сжал Алену в объятии, губы ее нецелованные вмиг своими губами отыскал. Что есть силы отпихнула его Алена, увидала, как приподнялся Иван с травы, гнев в глазах его увидала. Но на руку Ивану Любицына ладонь легла:
— Не надо, Иван, не мешайся. Третий всегда лишний. Не нашенский ты, оглядись сперва.
Сник Иван. И то правда, чужой он тут. Ежели ему и не нравится что-то так что с того? Свои не вмешиваются, знать так и надо, и не ему, чужаку пришлому, порядки новые с первого дня заводить. Только не видит Иван, что хоть молчат свои, да нехорошо молчат — опасливо, настороженно.
— Далече зашел, Ярин. Волков не боишься? — протолкнула сквозь зубы Алена тихо.
— А мне теперь уж ничто не страшно, — так же тихо молвит Ярин, смотрит в упор, не опускает глаз под жгучим взглядом в прищур. — Выпускай волков, коль хочешь.
Если кто и слышит их, непонятен им этот разговор. Только Алена да Ярин знают, о чем речь ведут.
— Да ты страшного еще не видал, поверь мне. Боле терпение мое не испытывай. Сейчас уйдешь ты единого слова больше ни молвя. И помни — я не прощаю тебя.
Смотрит Ярин в Аленины глаза, а по спине — колючие мурашки. Не оттого, что в рубахе одной стоит, а от холодного злого пламени, что разливается в глазах ее. Помнит он это зеленое пламя. Во рту сухо стало. Повела Алена плечом слегка, свитка на траву свалилась. Нагнулся Ярин, поднял ее молча. Алена больше на него не глядела, глаза опустила, гнев свой утишая. Подняла их, когда спина Ярина уже с темнотой смешалась.
Против воли глянула она недовольно на Любицу и отшатнулась та, будто с ходу на колючий терновник наткнулась. Досада взяла Алену — опять не сумела она совладать с тем темным, что будил в ней Ярин.
Часть шестая
о том, как Алена против воли дает Ярину обещание
Будто через кривые зеркала глядели друг на дружку Иван с Аленой. И в злой той кривизне бесследно терялась истина, а наружу выходило чужое, напускное. И видели они не то, слышали не то, и делали не то, что сердца велели. И ведь знала Алена, душою всей чуяла, что вот он, судьбою сужденный. Но еще лежала на душе обида горькая, недоумение. Укрытое ими как гнетом, ушло это знание глубоко-губоко, на самое донышко сердца. Алена словно и забыла про то, о чем пела ей и ликовала душа в утреннем лесу, полном солнечного света и птичьих песен. Да, бывало, удивляла Алена сельчан своей мудростью не по годам великой. Но теперь разум ее оказался полоненным любовью и ненавистью. И равно боролась Алена как с пленом любви, так и с пленом ненависти. И с равным неуспехом.
