— Верно, — ответил Маквейг, — но зато он надёжен, а избирателям это чувство надёжности как раз по душе.
Холленбах пропустил замечание сенатора мимо ушей и продолжал:
— Вот относительно Карпера я с вами согласен, это, пожалуй, великолепный образец государственного деятеля, и в Вашингтоне он пользуется наибольшей популярностью. Но только для вице-президента еврея наша страна ещё не готова.
— Ну нет, мистер президент, позвольте с вами не согласиться. Взгляните-ка на результаты опросов. В отношении наиболее популярных американских качеств он идёт на втором месте после вас.
— Только как кабинетный чиновник. Но как ближайший кандидат в президенты страны — никогда! И потом он взял на себя смелость протащить один законопроект, который я не одобрял. Он повёл себя в этом деле слишком уж самостоятельно.
Маквейг вздохнул и тактично помолчал, ожидая дальнейших разъяснений, но президент предпочёл не развивать этой темы.
— Но даже если вы и правы в отношении его недостаточной популярности в стране, в чём я весьма сомневаюсь, то вашей собственной популярности с лихвой хватит на двоих, и вы сумеете протащить его на выборах без сучка, без задоринки. Способности же у него действительно незаурядные, в этом ему отказать нельзя!
В ответ Маквейг услышал лишь эхо собственных слов, как человек, говорящий в пустую бочку. К чему, чёрт побери, клонит Марк? И чего надо тут самому Маквейгу на вершине горы среди ночи, в восьмидесяти милях от дома? Ведь скоро уже рассветёт. И почему Эвелин Холленбах нет здесь, рядом с мужем? У Джима появилось ощущение, словно он сам стал чем-то невесомым и нереальным, как этот слабый лунный свет. Почему, кстати, Марк выключил единственную лампу? Он спросил.
— Просто одна из моих причуд, — ответил Холленбах. — В темноте мне легче думается, потом мне нравится этот вид из окна, как днём, так и ночью, а любая лампа отражается в стекле и всё портит.
По губам президента скользнула лёгкая улыбка.
— Однако вернёмся к теме нашего разговора, Джим. Пока что вы назвали только двух. А что вы скажете о губернаторах?
Теперь мне от него не отвязаться, подумал Маквейг. Наверное хочет, чтобы я дал ему исчерпывающую характеристику всех возможных кандидатов от демократической партии. Маквейг молча раздумывал над ответом, сосредоточив взгляд на камине, где неуклонно росла горка мерцающих бело-розовых углей. Президент, казалось, и не ожидал от него скоропалительного ответа. Маквейг стал лениво перебирать в уме всех знакомых ему губернаторов. Наконец он назвал троих, чьи имена были ему известны с самой благоприятной стороны.
Холленбах принялся оценивать каждого из них, беспристрастно анализируя их отрицательные и положительные качества. Эта способность президента безошибочно выявлять слабые стороны людей позабавила Маквейга. Ему приятно было сознавать, что ему, Джемсу Маквейгу, такой беспощадный анализ не угрожает. И, вообще, весь этот разговор напомнил ему о хирурге, искусно отстраняющем артерии и нервы, чтобы добраться острым скальпелем до поверхности подозрительного участка. В конце концов, недостатки у всех трёх губернаторов, названных Маквейгом, возобладали, как, впрочем, и ещё у одного губернатора, предложенного самим президентом.
— Может, губернаторы теперь просто не в моде, мистер президент? — Тепло камина убаюкивало, и Маквейгу опять невыносимо захотелось спать. Теперь он поддерживал беседу только из приличия и делал обобщения вовсе не из-за убеждённости в правоте своих слов. — Губернаторов теперь уже не связывают с важными национальными проблемами, которые так беспокоят людей. Теперь они больше строят дороги, колледжи и больницы, но даже и тут им приходятся зависеть от государственных субсидий. Так что все теперь ориентируются на Вашингтон, невзирая на нашего старого приятеля Барри Голдуотера.
— Правильно! — громогласно согласился президент, и голос его прозвучал с прежней неуёмной энергией. Неужели этот человек никогда не устаёт?
Маквейг протёр глаза и подавил в себе сильное желание зевнуть.
— Значит, эго опять-таки приводит нас к Сенату, — сказал Холленбах. Он доверительно наклонился к Маквейгу, руки его покоились на коленях, но пальцы непрерывно сгибались, точно выжимая губку.
