Иногда ее охватывала и тревога без всякой причины – а вдруг да… Девичья тревога – а вдруг да Коля ее разлюбит…
Случилось вдруг и вовсе не то…
Но она и теперь по-прежнему нужна ему – помнит, зовет из-за стен!
Он еще не знает, что она, Соня, сейчас куда больше его любит – не страшится, ни в чем не попрекает, а гордится им!
Не только она одна, большинство ребят в классе считают – ради жизни, по-иному поступить было нельзя.
Понимает ли это сам Коля?
Поймет! Она все ему расскажет, откроет глаза на то, чего из-за стен видеть нельзя, сама им гордится, его заставит гордиться собой!
Он узнает, какой она верный товарищ. В самом большом несчастье преданна до конца, до костра! Ничто на свете не разлучит, ничто на свете не испугает, ничто на свете ее не остановит.
Даже другие сейчас верят в ее силу. Поверит и он.
Соня бросилась из дому, оставив переполошенную мать, чтоб дознаться – куда, к кому, пройти сквозь замки и стены, видеть его, слышать его, открыть ему великое!
Свидания… Еще недавно это были лучшие минуты в короткой жизни каждого из них. Свидания, на которые они ни у кого не спрашивали разрешения.
Соня долго ждала в неуютной пустой комнате с длинным узким столом, пока наконец не раздались шаги и сумрачный сержант с надвинутым на глаза козырьком фуражки не ввел его…
У нее перехватило дыхание – с исхудавшего до незнакомости лица глядели затравленные, просящие глаза. Она считала его подвижником, невольно сложилось представление – гордый, страдающий, верящий в свою правоту, замкнутый в себе. Совсем выкинула из памяти того Колю, раздавленного и невменяемого, который среди ночи, словно лунатик, оказался под их дверью. Сейчас – затравленный взгляд, немотная просьба, измученность. И пронзительная жалость к нему, и пугающее ощущение непоправимости…
И он, похоже, смутился, так как тоже ожидал встретить ту Соню, какую знал, – кроткую, любящую, пугливую. А перед ним стояла – острый подбородок вздернут, наструненно-прямая, вызывающая, казалось, даже ростом выше, и глаза, опаляющие жаркой зеленью.
В тех частых свиданиях, какие были у них в неправдоподобно прекрасном раньше, они так и не научились обниматься, не обнялись и сейчас, а, боязливо сблизившись, протянули руки, сцепились пальцами. Она глядела на него плавящимися глазами, а у него мелко дрожал подбородок. Не расцепляя рук, опустились на скамью, всматривались, молчали, дышали.
– Ко-ля… – выдохнула она, совершила трудней шее – сломала молчание. – Коля, никому так не верю, как тебе!
И он затравленно метнулся зрачками в сторону, с усилием выдавил страдальческое:
– Не надо, Соня.
– Что – не надо? – удивилась она.
– Говорить мне такое.
Соня обомлела, ничего не ответила.
– Стыдиться меня нужно и… ненавидеть.
– Коля! Тебя? Ненавидеть?
– Я сам себя ненавижу, Соня, – с тихой, какой-то бесцветной убежденностью.
И наконец она пришла в себя, она вознегодовала:
– Да как ты смеешь! Такое – к себе! Не-на-вижу! За что?! За то, что мать спасал! За то, что против взбесившегося поднялся, кто для всех страшен… И не струсил! И за это – нен-на-виж-жу?
Он слушал покорно, с пугающим равнодушием.
– Ты ничего не знаешь, – обронил он.
– Как?! Я – ничего? Все знают, а я – ничего?..
– Ты только слышала, а не видела. Тебя же не пустили туда… А там… – Он весь передернулся и закончил: – Кровь… Лицом в крови…
Не спотыкающиеся слова, а это брезгливое передергивание заставило ее поверить – испытывает отвращение к себе, как к чужой гнойной болячке. И Соня заметалась:
– Коля! Опомнись! Он палачом был! Ты не человека, нет!.. Ты палача, Коля-а!
– Палач – я, Соня, – негромко и твердо, но убегая зрачками.
– Т-ты!.. Т-ты забыл! Неужели?.. Как можно забыть все! Вспомни! Вспомни, как ты совсем маленький в глаза людям глядеть стыдился. Его стыдился! А теперь?.. Теперь – себя! Он вдруг хорошим стал, а ты – плохой! Кол-ля! Зачем?!
– Я теперь хуже его, какое сравнение.
– Он когда-нибудь был справедливым? Добрым был?.. Ни-ког-да!.. Ты страшное сделал. Да! Страшное, но справедливое! Ради добра, Коля. Ради того, что бы маму спасти. Ты гордиться собой должен, что зверя… да, зверя опасного поборол!
