В те годы, когда я не осмеливался просить добавки, свое мороженое я смаковал: каждую крошку кешью или грецкого съедал по отдельности, как склевывала бы их птица. Потом, покончив с орехами, слегка откидывал кресло и приступал к карамели. Когда же от мороженого не оставалось и следа, я возлежал уже в горизонтальном положении и смотрел кино на персональном экране. Пульт управления креслом находится на общем подлокотнике. Я научился управляться с ним только через три или четыре рейса, не раньше. Например, в ту самую ночь я безуспешно жал на кнопки, гадая, отчего они не действуют: ноги кверху, ноги книзу, приподнять подголовник, опустить подголовник. Я уже собирался вызвать стюардессу, но тут покосился вправо и увидел, что поляк поневоле то откидывается вместе с креслом, то сгибается. Тут до меня дошло, что я перепутал пульты. «Простите, я не нарочно», — сказал я. А он помахал своей рукой-сковородой примерно так, как мы, когда говорим: «Не беспокойтесь, ничего страшного».
Когда опустевшую вазочку убрали, я стал перелистывать журнал авиакомпании — тянул время, пока сосед немного придет в себя и сможет задремать. Пытаясь продемонстрировать свою тактичность, я уже пропустил первый цикл фильмов, но сомневался, что моего терпения хватит надолго. Впереди, в жизнерадостном отделении бизнес-элит, я услышал чей-то смех. То было не отрепетированное «хе-хе», которым отзываешься па анекдот, а нечто более искреннее, на грани гогота. Такие звуки издаешь, когда смотришь в самолете дурацкие фильмы — настолько дурацкие, что в кинотеатре они у тебя, наверное, даже усмешки не вызовут. Думаю, от разреженного воздуха реакция обостряется, причем не только на комедии.
Взять хотя бы моего соседа. Опять заплакал — негромко, но размеренно, и я задался вопросом, наверное, несправедливым: а не переигрывает ли он немного? Покосившись украдкой на его грубо вырубленный, влажный от слез профиль, я мысленно вернулся в свои пятнадцать лет, когда одна девочка в нашей школе умерла от лейкемии — «болезни из "Истории любви"», как тогда часто выражались (фильм смотрели все). Директор объявил об этом на общем собрании, и я вместе со всеми моими друзьями принялся скорбеть на всю катушку. Сбившись в кучки, мы обнимали друг друга за плечи, клали букеты к флагштоку. Даже вообразить себе не могу, что бы мы выделывали, будь мы еще лично знакомы с покойной. Не сочтите за хвастовство, но я, по-моему, переживал утрату горше всех. «Почему она, а не я?»
«Забавно, — говорила моя мать, — никак не припомню, чтобы ты хоть раз упоминал имя Моника».
Друзья понимали меня намного лучше, особенно Барбара: та через неделю после похорон объявила, что, может быть, тоже покончит самоубийством.
Никто из нас не напомнил Барбаре, что Моника умерла от смертельной болезни, словно в каком-то смысле эта деталь уже ничего не значила. Главное, что Моники больше нет, и наша жизнь бесповоротно изменилась: теперь мы вошли в число людей, которые хотя бы отдаленно знали людей, которые умерли. Нас коснулась трагедия, и это сделало нас особенными. По всем внешним признакам я страшно убивался, но в действительности был счастлив как никогда.
Следующей утратой стала девушка, с которой я дружил по-настоящему, ее звали Дана, она попала под машину, когда мы учились на первом курсе. Я горевал искренне, и все же, сколько я с собой ни боролся, в моей скорби оставалась доля игры, надежда от кого-нибудь — слышать: «У тебя такой вид, будто ты лучшего друга потерял». Тогда я сказал бы: «Вообще-то так и есть», — срывающимся, страдальческим голосом.
Казалось, скорбеть я научился по телепередачам: вот ты плачешь, потом падаешь на кровать, а потом взглянешь на себя в зеркало и подметишь, как тебе идет зареванный вид.
Как и большинство опытных притворщиков, я то и дело подозреваю, что остальные так же неискренни. Вот, например, этот поляк. Если прикинуть, сколько времени ему понадобилось, чтобы купить билет и доехать до аэропорта, его мать мертва как минимум часов шесть, если не больше. Неужели он еще не оправился? Нет, серьезно, к чему эти слезы? Словно он хочет показать: «Я любил свою мать намного сильнее, чем вы свою». Неудивительно, что его бывший сосед по ряду пожаловался. Этот тип настолько хочет всех затмить, так много о себе думает — в общем, он невозможен.
