Лютава и Молинка, пока похлебка варилась, обсуждали с зашедшей большухой возможность истопить баню – после долгой дороги под солнцем им хотелось и помыться, и прополоскать рубахи. Вдруг что-то отвлекло их от разговора – какой-то протяжный крик, раздавшийся сверху. Трубный звук летел откуда-то с неба, тревожил – от неожиданности Жгун, мешавший в котле, даже выронил ложку.
А Доброслав мгновенно переменился в лице, вскочил и бросился к реке. Лютава побежала за ним – это все неспроста.
Над рекой и оврагом, вдоль которого вытянулась весь, кружил лебедь – крупный, белый. Завидев людей, он не умчался прочь, а даже снизился, описал еще один круг над крышами и снова закричал.
– Ой! – отчетливо услышала Лютава за спиной голос другого кметя, Кресака. За время подневольного путешествия она запомнила почти всех.
Доброслав, придерживая шапку, не отрываясь следил за лебедем. Белая птица Лады описала над головами еще один круг и скрылась за вершинами рощи. Княжич проводил ее глазами, и на его лице отражались самые разнообразные чувства: волнение, тревога и в придачу скрываемая радость.
Лютава тоже не отрывала от птицы глаз. Та появилась здесь вовсе не случайно. При виде нее Лютаву наполнило стойкое ощущение, что она видит не просто живое, а разумное существо. Или перед ними был посланец богов, или…
На опушке мелькнуло что-то белое, и сразу подумалось, что лебедь, улетевший за лес, возвращается, только почему-то по земле. К тому же он заметно прибавил в росте… только лебединые широкие крылья остались те же.
Из-за деревьев вышла молодая женщина – высокая, стройная. Ее волосы прятались под простым повоем без «рогов» – значит, у нее пока нет детей, – а широкие рукава верхней рубахи спускались до травы. Нетрудно было узнать одежду волхвы, посвященной богине Ладе. Узоры вышивки и пояса, когда женщина подошла поближе, эти догадки подтвердили, но только мало кто стал бы разглядывать узоры, видя перед собой это лицо. Женщина-лебедь отличалась ослепительной красотой – белая кожа, правильные черты, яркие голубые глаза, тонко выписанные черные брови. Ее лицо сияло каким-то победным внутренним светом, выражая гордую уверенность и силу, ум, дружелюбие и даже нежность. Неудивительно, что у кметей, выбежавших из землянки на крик лебедя, при виде нее сделался ошарашенный вид.
Княжич Доброслав шагнул ей навстречу и поклонился.
– Здравствуй, матушка, – хрипловато сказал он.
И Лютава наконец сообразила, кто это может быть. Жрица Лады, да к тому же «матушка» Доброслава – это Семислава, старшая дочь князя воронежских русов-поборичей Будогостя, ставшая младшей женой оковского князя Святко. Мачеха была ровесницей Доброслава, но ему приходилось обращаться к ней с сыновним почтением. Хотя при первом же взгляде на эту пару Лютаву пронзила догадка, что Доброслав испытывает к мачехе не вполне сыновние чувства…
– Здравствуй, свет мой ненаглядный! – ласково ответила Семислава княжичу. – И вы, соколы, здравствуйте! – Она приветливо кивнула кметям. – А это что за красны девицы? – Ее взгляд с любопытством остановился на замерших Лютаве и Молинке. – Нет, молчи, я сама! – Она махнула пасынку, который только успел открыть рот, и шагнула ближе к девушкам. – Да вы никак князя Вершины угрянского дочери! – скользнув взглядом по узорам на рубахах девушек, определила она. – Ну, здравствуй, Лютава Вершиновна! – Она поклонилась, достав рукавом до травы.
– Здравствуй, Семислава Будогостевна! – Лютава тоже поклонилась, ничуть не удивляясь, будто они и раньше не раз встречались. У Семиславы тоже бровь не дрогнула. – Спасибо тебе за честь, что не поленилась выйти встретить.
Она слегка подчеркнула слово «выйти», намекая, что отлично понимает, что за лебедь вот только что пронесся над головами и как вообще молодая княгиня из Твердина попала в эту замшелую и полувыморочную весь. При этом Лютава старалась подавить невольную зависть. Она сама еще не умела в Явном мире принимать облик покровителя, хотя носила имя одного из звериных воплощений самой Марены.
Весьма вероятно, что Семислава угадала ее скрытые чувства, но не подала вида, не выказала ни малейшего торжества из-за своего превосходства, хотя некий дух соперничества между молодыми жрицами одного поколения, но разных богинь всегда имел место. Молодая волхва-княгиня настолько привыкла к тому, что она – лучше всех всегда и во всем, что это не возбуждало в ней никакого тщеславия: она принимала свое превосходство как должное, умела радоваться ему, не задевая гордости других, всегда казалась веселой и приветливой, так что на нее было просто невозможно сердиться за все ее несомненные совершенства. И Лютава ничуть не удивлялась тому трепетному, самозабвенно-восторженному выражению на лице замкнутого гордеца Доброслава, которого сам он, захваченный своими чувствами, совершенно не замечал.
