— Не знаю. Я научилась читать еще в детском саду, потом сразу пошла во второй класс, а потом перескочила в пятый. На самом деле на уроках я отчаянно скучала и от нечего делать наматывала волосы на палец и дергала, и так целыми днями, через несколько недель на голове образовалась проплешина. На третьей проплешине меня перевели.
Мне в свою очередь тоже хотелось бы расспросить ее о жизни, но я вдруг жутко засмущалась. Она курила, пристально разглядывая меня, будто искала, чем бы еще у меня поживиться. Воцарилось молчание (я хочу сказать — между нами, потому что вокруг все галдели, да и динамик разорялся, действуя на нервы), я неловко заметила, что теперь все хорошо.
— Что хорошо — скука или волосы?
— Э-э… И то и другое.
Она рассмеялась, и я увидела, что у нее нет зуба, мне не понадобилось и десятой доли секунды, чтобы сообразить — малого коренного. Сколько себя помню, я всегда чувствовала себя вне, где бы я ни была, вне общей картины, вне беседы, все время в отрыве, как если бы я слышала то, что не слышно другим, и была глуха к тому, что слышат все остальные, как будто я — не в фокусе, по ту сторону стекла.
И, несмотря на это, нас можно было — я уверена — заключить в магический крут, в котором я не выделялась, круг, который нас объединял и несколько минут защищал от мира. Я не могла задерживаться, меня ждал отец, я не знала, как попрощаться, следовало ли обращаться к ней «мадам» или «мадемуазель», назвать ли ее Но, поскольку она мне представилась. Я нашла самый простой выход из положения, сказав короткое «до свидания», — я подумала, что она вряд ли из тех, кто придает большое значение хорошим манерам и прочим условностям, которые нужно соблюдать в обществе. Я обернулась, чтобы помахать ей рукой, она стояла все там же, глядя мне вслед, это огорчило меня, потому что достаточно было увидеть пустоту в ее взгляде, чтобы понять, что ее никто не ждет, у нее нет дома, нет компьютера, и, наверное, ей совсем некуда идти.
Вечером за ужином я спросила у матери, как молодая девушка может оказаться на улице. Она вздохнула и ответила, что такова жизнь — увы, несправедливая. На этот раз я удовлетворилась таким ответом, зная по опыту, что вначале взрослые всегда прибегают к отговоркам.
Я мысленно увидела ее бледное исхудалое лицо, глаза, казавшиеся огромными, неопределенный цвет волос, розовый шарф поверх трех старых кофт, надетых одна поверх другой… Почему-то я была уверена, что у нее есть какой-то секрет, колючая тайна, спрятанная в глубине души, о которой она никогда никому не говорила. Мне хотелось бы быть рядом с ней. Вместе с ней. Лежа в своей уютной кровати, я жалела, что не спросила о том, сколько ей лет, и это мучило меня. Она казалась такой молодой! И одновременно — такой опытной. Я была уверена, что она знает жизнь, или, пожалуй, знает о жизни что-то такое, что внушает страх.
Лукас сидит в последнем ряду, на своем обычном месте. Мне виден его профиль, привычно задиристый вид. Я вижу его распахнутую рубаху, слишком широкие джинсы, кроссовки, обутые на босу ногу. Он развалился на стуле, скрестив на груди руки, и наблюдает за остальными с таким видом, будто его занесло сюда случайно, ошибка во времени или путаница в документах. Его сумка, небрежно брошенная на пол, выглядит пустой. Я наблюдаю за ним украдкой, вспоминая нашу первую встречу в самом начале учебного года.
Я не знала ни души и ужасно боялась. В классе устроилась на самой галерке, мсье Маран раздавал анкеты, Лукас обернулся и улыбнулся мне. Анкеты были зеленого цвета. Их цвет меняется каждый год, но вопросы остаются прежними — имя, фамилия, профессии родителей, и еще куча всяких вопросов, ответы на которые никому не интересны. У Лукаса не было ручки, и я протянула ему свою.
— Мсье Мюллер, я вижу, вы прекрасно подготовились к началу учебного года. Забыли вещи на пляже?
Лукас не ответил. Он бросил взгляд в мою сторону, я испугалась за него. Но мсье Маран продолжал как ни в чем не бывало раздавать бумаги, на этот раз — расписание. К этому моменту я дошла до вопроса «Братья и сестры» и вписывала «ноль» прописью.
