Наверное, потому что, когда языку (русскому, а не перцевскому) становится тесно в правилах, он говорит у Хлебникова: «ручей-печаль, чей бег небесен» , или у строгого Паустовского: «…звезда, чей свет я так часто видел над берегами туманного Онежского озера» , или у Бенедикта Лифшица, подарившего нам «Пьяный корабль» Артюра Рембо:«Порой, от всех широт устав смертельно, море, чей вопль так сладостно укачивал меня…» (примеров пригоршни). А ботинком лучше стучать по кафедре, когда в аудитории шумно.
Вообще Перцева заносит, что, в сочетании с его более чем скромными данными, не сулит ничего хорошего. Однажды он даже удостаивает нас с Николаевым похвалы за устранение откровенных «ляпов» Ницше ( «ляпы» того же порядка, что голова на плечах). Нетрудно догадаться, что переводчики тут ни при чем. Перцева, как ни странно, беспокоит Ницше. По сути, он тягается силами именно с ним, и нельзя сказать, чтобы совсем уж зря. Ну когда еще, в каком фантастическом сне могла бы ему пригрезиться статья под названием «Перцев и Ницше»!
А если по существу, то он просто не способен воспринимать образы. У него на них аллергия. На каждый он реагирует, как на катахрезу. Скажем, он читает: «Как? Неужели судно это загружено всем покоем и безмолвием мира?» , и считает это очередным ляпом, так как «судно нельзя нагрузить покоем и безмолвием — ни то, ни другое веса не имеет» . Интересно, а имеет ли вес тоска, которая почему-то давит на душу при чтении его элабората? Или: не бывает ли и Перцеву тяжело на душе от непонимания чего-либо (при условии, конечно, что он понимает, что не понимает), хотя какой же вес у непонимания! Или и это «ляп» Ницше, говорящего-таки: eingeschifft ?
Дело в том, что Перцев занят не своим делом. То есть он делает то, чего делать решительно не в состоянии. Есть случаи, где это сразу видно. Скажем, никто в здравом уме не станет громко и прилюдно петь, если у него нет слуха. Но почему-то только в философии остряки-первокурсники или те, что с дипломом профессора, встревают в серьезный разговор и думают справиться с темой шутками на уровне подвыпившего пэтэушника.
Вот, пожалуй, еще один пример, последний, который, будь он первым, был бы сразу и последним. «Именно переводчики, — уверяет Перцев, — приучили русского читателя видеть в Ницше этакого терминатора — безжалостного сверхчеловека, который крушит все вокруг, поскольку философствует молотом. В самом деле: на какие же еще мысли может навести само название работы „Сумерки идолов, или Как философствуют молотом“? Читатель сразу же представляет себе что-то вроде вечера на острове Пасхи: солнце село — и тут вдруг появляется решительно настроенный Ницше с кувалдой, чтобы сокрушить каменных истуканов. А что же еще, спрашивается, можно делать с идолами при помощи молота? Только крушить. Не оставляя камня на камне».
Здесь и начинается то, чему не поможет уже ни языковое, ни вообще чутье: Перцев понимает Ницше. Тон задают идолы, которые прочно ассоциируются у него с островом Пасхи. Это уже не интерпретация, а déjà vu : реминисценция детских телепередач, вроде «Клуба кинопутешествий» (а если прибавить сюда и «Ницше с кувалдой» , то, наверняка, и мультфильмов). Скандально даже не то, что профессор философии понятия не имеет о бэконовских идолах, о которых абитуриенту известно, что они не каменные и не деревянные, а призрачные, и что искать их поэтому следует не на островах, а в себе, рискуя (в случае перцевского «себя» ) обнаружить полный комплект — надо полагать, с некоторым перебором «идолов площади» . Скандально, что, даже прочитав это, он едва ли поймет, о чем речь. Непонимание приводит к первому срыву в программе, за которым автоматически следуют другие, нарастая в дурной анекдот.
Перцев цитирует: «Тут задавать вопросы молотом и, быть может, услышать в ответ тот знаменитый глухой тон, который говорит о вспученных внутренностях, — какой это восторг для человека, имеющего за ушами еще уши, — для меня, старого психолога и крысолова, перед которым должно звучать то именно, что хотело бы пребывать в безмолвии…»
