…Но еще ночь - страница 160

, смешивая его, по словам Ницше, «с немецкой натурой». Нет нужды вычитывать из книг, что такое немец в французской, итальянской, испанской, английской оптике; достаточно просто побывать в этих странах и понаблюдать за реакциями на немецкое (мне помнится, как демонстративно обернулись на нас две дамы в лондонском аэропорту, услышав немецкую речь). Если представить себе немецкую характерологию в виде пружины, можно будет условно очертить границы её растяжки: от педанта, увальня, фельдфебеля, квадратноголового тупицы до варвара, гунна, скота, нелюдя, отрубающего (в бельгийских газетах 1914 года) руки маленьким девочкам[261]и играющего потом (в голливудских фильмах) Бетховена на рояле.

Диспозиция этих характеристик ясна до неприличия: варвар и нелюдь — это немец в военное время, который в мирных условиях — тупой автоматический педант. В том и другом случае, послушный исполнитель («Hitlers willige Vollstrecker», под таким заглавием вышел немецкий перевод книги гарвардского историка Даниэля Голдхагена, в которой немцы, не те или иные, а все , квалифицируются как садисты и убийцы; книга в 1996 году удостоилась в Бонне премии демократии в размере 10 тысяч марок, а laudatio произнес Юрген Хабермас). Разумеется, герой кантовского элабората — послушник мирного времени, но никогда нельзя забывать, чем он становится в условиях войны. Читатель простит мне еще одно личное воспоминание. Престарелый, ныне покойный, швейцарец из Базеля, долгие годы проживший в Германии — и в Испании, — каждый раз как-то по-особенному напрягался, говоря о немцах. Нет, он не поносил их, напротив: в его словах, а больше в тоне, улавливались нотки почтения, даже пиетета, но важно было не это, а то, что он время от времени перебивал себя, чтобы вставить следующий рефрен: «Да, но с ними всегда надо быть начеку. Крайне опасный (он растягивал почти нараспев), опаснейший народец!» Интересно, что впечатление от этих слов было даже сильнее, чем от ницшевских, но еще интереснее, что именно они, вместе с ницшевскими, вспоминаются при чтении реплики «О мнимом праве лгать из человеколюбия».

2.

Можно вкратце воспроизвести кантовский ответ[262], спровоцированный одной заметкой Бенжамена Констана 1797 года. Констан, не оспаривая правила: «наш долг — говорить правду», отвергает его безусловность и обязательность для всех случаев и демонстрирует свою мысль примером reductio ad absurdum у «одного немецкого философа». «Он дошел до того, что утверждает, будто солгать в ответ на вопрос злоумышленника[263], не скрылся ли в нашем доме преследуемый им наш друг, — было бы преступлением». Констан имеет в виду Канта (хотя кроме Канта и, очевидно, до Канта то же утверждал некий Михаэлис из Гёттингена), и Кант, приняв вызов, откликнулся на него несколькими страничками своей статьи. Кантовская мысль предельно прозрачна и составляет стержень его этической доктрины: обязанность говорить правду есть безусловная обязанность , которая имеет силу при любых обстоятельствах. Тут же воспроизводится и пример, цитируемый Констаном в целях приведения к нелепости этой мысли. К вам стучится с мольбой об убежище друг, предследуемый маньяком-убийцей. Допустим, что это не друг, а просто незнакомец. Или даже женщина. В предельной версии — ребенок. Убежище вы, в согласии со своей совестью и человечностью, предоставляете, но тут же перед дверью появляется маньяк и спрашивает вас в категоричной форме, не к вам ли забежал малыш семи или восьми лет.

Вы делаете глубокий вздох и отвечаете: «Так точно. Он прячется вон там, в сундуке». Вы говорите это, потому что говорить правду — ваш нравственный долг и безусловная обязанность , имеющая силу всегда и во всех отношениях. Маньяк врывается к вам в жилище, извлекает ребенка из сундука и — съедает его . Разумеется, это происходит не в мирном, кладбищенски тихом Кёнигсберге, где вообще ничего не происходит, а в совсем недавнем еще умытом кровью Париже якобинцев, санкюлотов и насаженных на пики голов: под знаком и в исполнение санкции «божественного» Марата, гласящей, что голодный имеет право съесть сытого