Поэтому, уложив двух пискунов, Яна всю ночь дизайнила, прерываясь на сосательные марафоны. Днем она, наоборот, занималась детьми, урывая на дизайн где пять минут, где полчасика. Егору приходилось колоть дрова, греть воду, а иногда и готовить.
— Я не художник более, я теперь судомойка и печник, — язвил Егор. — Похоже, следующего ребенка в этой семье рожу я, ведь кто готовит, тот обычно и беременеет!
Все же чаще стирка, уборка и приготовление пищи оставались на Яне. Каждый вечер Егор сбегал из «молочного цеха» к друзьям-художникам, на выставки, премьеры артхаусных фильмов и просто посиделки. Пить Егор умел, никто и никогда не видел его пьяным. Когда он приходил, домик уже спал. Егор на ощупь пробирался меж книг, стульев и зеркал. На кухне обычно царил разор (руины засохшей каши, осклизлые объедки макарон на дне кастрюли). Яна работала, младенцы спали на диване, за баррикадой из одеял. Егор вытягивался в струнку на коврике, постеленном на драный прожженный линолеум, и укрывался собственным пальто. По полу нещадно дуло. Сон не шел из-за сквозняка, света от экрана Яниного компьютера и периодических попискиваний двух сосунов. Чтобы согреться, Егор частенько выходил покурить в сад и по дороге к двери неизбежно цеплял ногой то стул, то мольберт. Пискуны просыпались и начинали пищать, Яне приходилось отрываться от работы и снова закармливать их.
В одну особенно морозную ночь Егор вышел покурить в пятый раз и, когда шел обратно, снова что-то уронил. Лизка дернулась и замяукала, заискал сиську и Сева.
— Может, хватит курить, — пробурчала Яна. — Каждый раз просыпаются. Мне завтра к десяти шрифты и лого сдавать.
— С удовольствием забылся бы сном, — развел руками Егор, — на мягкой постели, без пискунов и раздражающего света прямо в глаза.
— Так они пищат, потому что ты постоянно шароебишься.
— Они пищат, потому что ты ни хера не умеешь сделать так, чтобы дети спали всю ночь нормальным здоровым сном. Для этого надо как минимум выключить свою рекламную хуету.
— Я не могу выключить, мне работать надо.
— Денежки зарабатывать, — подсказал Егор с издевкой. — Конечно, ты у нас герой, сама рожаешь, сама зарабатываешь, а тут какой-то нищеброд мешает, понимаешь, шароебится по ночам…
— Блин, Егор, какого хуя?!
— Ты же у нас особенная, необычная, не такая, как все…
Яна схватила с книжной полки что попалось под руку и метнула в Егора. Под руку ей попался янтарный шар, который отец Егора привез в свое время из Калининграда. Шар угодил Егору прямо в бровь. Егор схватился за лоб и сморщился от боли. Потом посмотрел на ладонь.
— Настоящих буйных мало, — прокомментировал он. — Вторая попытка? Там еще бронзовая сова есть. Попробуй прицелиться получше, дорогая.
— Прости, — прошептала Яна. По ее лицу текли потоки слез.
— Детей покорми, мадонна, — бросил Егор и вышел.
Хотя у Яны было много работы, а пискуны не давали свободной минутки, она продолжала рисовать, нащупывая понемногу собственный стиль. Ее радовали яркие чистые цвета, черный фон, тропические и промышленные орнаменты.
Егор относился к рисункам Яны скептически. Когда она просила его высказать мнение, он говорил:
— Это не искусство. Это арт-терапия, материал для психодиагностики. Ну или просто рукоделие.
Сам Егор после рождения детей понемногу перестал рисовать. Виновата в этом была, как всегда, Яна.
— Ты как газ. Ты заняла все мое жизненное пространство, — жаловался он. — Ты ведьма, высосала мои творческие силы. Ты прорва, бездонная бочка, куда утекает мое время.
Яна пыталась перевести эти ламентации в шутку, но Егор и впрямь чувствовал себя скверно. Он перестал не только писать картины, но и брать юду-заказы. По вечерам отправлялся к приятелям, приходил под утро, спал до двух-трех дня, потом сидел в телефоне.
Единственное, что хоть как-то примиряло Егора с семейной жизнью, — прогулки с детьми. Дома они ему мешали, на воздухе он их любил.
— Пойдем, пискун и пискуха, — он сажал Севу на правое плечо, Лизу на левое и шел с ними на местную детскую площадку.
Проходя поселком, Егор комментировал происходящее в духе веселого книжного абсурда.
