— Вот видишь, какая трудная проблема, — ответил Гривенников. — Сразу видно, что по макушку утонула в предрассудках. Или не варит котелок. Вон у меня комната большая, еды сколько хошь. Баба мне очень даже необходима, хошь бы для разрешения полового вопроса. А ежели такая, как ты, образованная, то я и жениться бы рад. О такой помощнице на поприще своего образования я давно мечтаю.
— Как-то так сразу. Я и не умею.
— Вот и получается ерунда. Меньше вдавайся в идеализм и уделяй основное внимание экономическому фактору. Будешь сыта, в тепле и в светле. Чего тебе еще надо? А если подвернется подходящий парень, то я мешать тебе не буду, замуж за него выходи. А может, и на двоих хватит.
Я дала ему пощечину.
— Ничего, — сказал он. — Это мне только утереться. А все равно время придет, обломаю тебя на веники.
И ведь верно, обломал. Я устала от холода, от голода, от страхов, от обид, от этой выспренной и заумной болтовни футуристов. Один раз я мыла у него полы, с устатку прилегла на его кровать. Он пришел, лег со мной рядом:
— Это ты, ягодиночка? Вот я тебя поклюю малость.
— Это ужасно, — говорю, — что ты делаешь? Ведь это насилие.
— Кто хочет плавать, пусть лезет в воду, разлапушка моя. Наутро мы стали мужем и женой. Даже оформили брак.
И живу теперь в довольстве, «в тепле и в светле». Она разгоряченно поднялась, выпила залпом:
— И все-таки я решила оставить Гривенникова и перейти к Кораллову.
Пахарев схватил стакан и тоже выпил:
— Ну почему? Почему? Это же нелогично?..
— Я показала всему своему прошлому кукиш с маслом. Но настоящее оказалось горше прошлого, и в этом моя трагедия. Сеня, я еще несчастнее сейчас, чем была. Я запуталась, я ужасно запуталась, потому что, ставши Гривенниковой, я, в сущности, продолжала идти по той же дороге… Я превратилась в пособницу презренного спекулянта… едва ли это не тяжелее того, что было. Впрочем, слушай.
Слезы бежали по ее лицу.
— Теперь я не знаю, что такое духовная жизнь. Я ем с утра до вечера. Переписываю счета, причем половина подложных… Я сама себе противна. Я толстею. Я безбожно толстею… Я задыхаюсь от жира. А кругом болеют дистрофией и еле передвигаются от недоедания. Во мне — только плоть, исчезло все духовное. Мне стыдно перед самой собой раскрывать Пушкина и читать: «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…» Я только и слышу: «А это будет барышно?» Слова эти: «подмаслить», «сунь, где надо», «не продешевить бы» — вызывают во мне судороги. Когда я смотрю на себя в зеркало, я удивляюсь: откуда взялись у меня эти окорока, эта одутловатая морда… Я задыхаюсь, Сеня. Спасите меня! Умоляю, спасите. Я задыхаюсь от «экономического фактора»… Уж лучше голодное, жалкое, но одухотворенное существование, чем это неприкрытое свинство.
Она убрала со стола посуду, разлеглась на кушетке и продолжала:
— Материал для романиста-бытовика. Каждое воскресенье к нему приходят друзья из-за Волги, кооператоры, кустари, торговцы, словом, это — свежие всходы новой нэповской России. Они пьют, едят целый день, как крокодилы. Пироги я пеку накануне, их хватило бы на целых три семьи, они поглощаются за один присест. Выпивается река пива. И целый день все разговоры про барыши, кого легче облапошить, с кем раздавить бутылку, как вернее скрыть прибыток, кому выгоднее дать взаймы. О времена, о нравы! Утомленная и разбитая, убрав пустые бутылки, проветрив комнату, я оставалась уже наедине с мужем, я наливалась досадой, отвращением и негодованием при одной мысли, что он начнет ласкать меня. И он начинал (он был всегда в охоте), обнимая и говоря:
— Эту неделю у меня рупь на рупь припенту пришло. Живем, Татьяна, не тужим… Иди, иди, разлапушка. Сердце мое слабое, очень я чувствительный.
Мне хотелось кинуть ему в лицо пирог с потрохами и убежать к Кораллову, которого я любила, люблю его одного, до боли, до изнеможения… Жернов на шее моей, и с жерновом этим я, возможно, погибну, но только с ним…
И ведь верно, она вскоре опять сбежала к Кораллову.
