— Надо было собрать и положительные отзывы и еще раз проверить материал. Не следует торопиться с выводами. Пусть выводы не предшествуют фактам, а идут за ними.
— Но ведь всем бросалась в глаза одна особенность его частной жизни. На какие средства он так широко жил? Стипендию Пахарев не получает, а от отца помощи — тоже, но посмотрите, как он живет? Шик, блеск, треск, рестораны, знакомства с пышными дамами, содержанки. Откуда эти возможности, эти деньги? Эти колоссальные суммы, которые он кидает на ветер. В ресторанчик «Не рыдай!», который он посещает каждый вечер, с десяткой незачем идти. Там нужны сотни. Источники этих средств пока не найдены. Но будут найдены. Одет Пахарев с иголочки: кто носит студенческие куртки из сукна диагональ? Да что тут говорить — улики неопровержимые.
Ректор улыбнулся грустно, и тут уж началось самое суровое разбирательство.
Пахарев, пробывший на родине около месяца, выследил все интриги Гривенникова и собрал доподлинные справки. Он был реабилитирован вместе с Бестужевым. Гривенникову пришлось-таки уйти из института «по собственному желанию».
Пока шло разбирательство, Пахарев пропустил часть лекций и зачетную сессию. Теперь он должен был просиживать не только дни, но и ночи, чтобы как-нибудь выкарабкаться из острого цейтнота. Сдав экзамены, он напоследок зашел в институт, чтобы попрощаться.
В институте учебные занятия уже закончились. Он был пуст и безмолвен. Только подле окна на стопочках книг притулились, скорчившись, две молоденькие студентки-первокурсницы и, как галчата, глотая воздух, долбили вслух конспекты лекций.
Нефедыч, увидя его, так весь и просиял от радости:
— Драгоценный Семен Иваныч, прозеленел-то весь, батюшка, вчуже больно. Ну вот и отлично, я сейчас одним духом Давиду Григорьичу доложу…
Он затрусил и вскоре вернулся, сказав, что ректор ждет. Давид Григорьевич был один в своей ректорской, сидел за столом. Он улыбнулся и подал руку:
— Ну, рассказывайте. Что к чему и как там?
— Сдал. Не очень блестяще. Но что делать? Товарищи-то уже на работу устроились.
— Хорошие ребята ваши друзья, не уклонились от своих обязанностей. Да и вообще-то ведь защищать права другого — значит защищать свои права…
Прощаясь у дверей, он вздохнул и добавил:
— Н-да! Право на высокое чувство надо выстрадать…
Пахарев на всю жизнь сохранил перед ректором глубокое благоговение в сердце…
Теперь он жил в комнате один. Только его постель и осталась в углу. На полу валялись исписанные тетради, замусоленные учебники, окурки, конфеты, корки хлеба. Запустение. Все товарищи разлетелись по разным местам страны. О! Эти вечные «причалы» и «отчалы» молодежи, подобно выводкам перелетных птиц, отлетающих из насиженных мест в далекие края, чтобы там свить свои новые гнезда.
Тетя Феня пришла в комнату утром, когда Пахарев еще спал. Он проснулся и вдруг увидел ее, убирающую мусор после студентов.
— Я сам, тетя Феня! Сам… Нахламили, черти, и уехали.
— А ты, видать, беззаботный, — сказала тетя Феня, — все дрыхнешь. Сколько же эдак можно? Другие уж давно к месту определились, денежки лопатой гребут. Вон Федор Петрович уж в новой шляпе щеголяет, в шагреневых штиблетах. Мне коробку конфет принес, сдержал слово.
— У Федора Петровича связи, — ответил Пахарев. — У него боевые товарищи с гражданской войны все на ответственных постах. А я без протекции, тетя Феня. Меня в городе не оставят.
— Эх, погляжу на тебя, какой же ты недотепа. Сходил бы в губком, похлопотал бы.
— Этого еще недоставало. Так вот меня именно они теперь и ждут, так уж обо мне и скучают.
— Ну как хошь. Только знай, скоро мы будем клопов морить, все кровати вынесем во двор. Всю мебель уберем к ляду. И ты отсель убирайся. Ночевать будешь на лестнице.
— Мне все равно. Что я? Разве Юлий Цезарь или Наполеон Бонапарт? Я — обыкновенный смертный. Меня баба на полосе родила и в подоле домой принесла. Буду и на лестнице. Бедность не порок.
— Все вы так говорите, пока студенты. И бедных страсть жалеете. А как только оперитесь, да вылетите из клетки, да на должность встанете — не подступайсь. Каждый вертелся как бес: тетя Феня, тетя Феня, ссуди четвертак на папиросы, завтра отдам. А там, глядь, при встрече и не кланяется.
