Фронтовые дороги прошли мимо Рудни, но здесь уже знали, что Щорс захвачен немцами, войска оккупантов продвинулись далеко на восток, и только бойцы, попавшие в окружение, иногда сталкиваются с ними на лесных тропах, напоминая о себе короткой, временами сильной стрельбой.
Люди прислушивались и надеялись: может, не правда, что немцы так далеко ушли на восток, может, наши скоро вернутся?..
Но они не возвращались. И день, и второй, и третий. А потом в Рудню вошли немцы. Пришли и посеяли страх, убили надежду.
Лидия Леопольдовна и Иван Михайлович как потерянные слонялись из угла в угол, не знали, чем заняться, куда себя деть.
— Что будем делать, старая? — спрашивал Иван Михайлович.
— А что нам остается делать. Давай вернемся домой. Нелегко будет прожить в городе с тремя детьми, но там все-таки своя хата да и вещи припрятаны. Какие ни есть, а все же пригодятся…
— А что, если немцы сожгли или разрушили дом? — возразил Иван Михайлович. — В городе шли бои, бомбили его, да и горел он, говорят люди.
— Може, правда, — вмешалась в разговор Оксана. — Что, если немцы сожгли хату или в нее попала бомба? Где вы будете тогда жить? Если уж надумали ехать домой, то пусть сперва отправляется Иван Михайлович. Разузнает, что и как, а потом и за вами приедет. А если, борони боже, дом разбит, то и ехать незачем, живите у нас.
Лидия Леопольдовна нашла совет Оксаны дельным. Иван Михайлович хотя и промолчал, но, видимо, был с ней согласен.
Утром он ушел искать попутную подводу.
Через два дня после отъезда Ивана Михайловича Лидия Леопольдовна стала беспокоиться. Хотя дорога из Рудни не такая уж важная, чтобы по ней двигались немецкие войска, но кто его знает, как оно обошлось там. Может, наткнулся дед на немцев, и те приняли его за партизана. В такое время все возможно.
На четвертый день не знали уж, что и думать. То была суббота, и Нина уговорила бабушку, чтобы та позволила ей выйти за околицу села. Глядишь, кто-нибудь едет и подвезет ее в город… Или, по крайней мере, встретятся люди, идущие туда, и возьмут ее с собой.
К счастью, ни подводы, ни попутчиков Нина не встретила, а на другой день, в воскресенье, вернулся Иван Михайлович.
Вести он привез более или менее утешительные: хата цела, можно возвращаться домой. Правда, когда Нина спросила: «А как же город? Что там слышно?» — дед помрачнел и сказал:
— Про город, внучка, не спрашивай. Приедешь — сама увидишь.
И она вскоре увидела его, родной свой город. Он лежал, приткнувшись к берегу речки, притихший, печальный, потемневший, словно на дворе не сентябрь — пора сбора румяных яблок, время осеннего буйства красок, а ноябрь или март, когда моросят надоедливые дожди и город становится грязным, неприветливым. Повсюду чернели пожарища и развалины, глубокие воронки в садах и на дорогах. Необычная, гнетущая тишина навевала уныние.
— Как грустно теперь в городе, — задумчиво сказала Нина.
— Скорбно людям, скорбно и городу, — отозвалась Лидия Леопольдовна. — И когда это было, чтобы на улицах во дворах ни души!
Толя бросил на них удивленный взгляд из-под надвинутой на брови фуражки.
— А что люди? Паровозы не гудят, потому и грустно в городе.
Нина пренебрежительно глянула на брата, словно хотела сказать: «И ты суешь свой нос, будто понимаешь, в чем дело». Но, подумав, согласилась: «В самом деле, паровозы-то молчат, оттого так тихо и грустно в городе».
Усадьба Ивана Михайловича — рядом с кладбищем, а погост, как обычно, — на окраине, и Сагайдаки надеялись проскочить к дому незамеченными.
Но их остановили. И не кто-нибудь — немцы.
Нина впервые увидела их вблизи… В Рудне она только слышала о них, а тут увидела. Один стоял около свежеотесанной будки и упорно смотрел на их подводу. Когда подъехали и по его знаку остановились, из будки вышли еще двое.
— Ком цу мир![1] — поманил пальцем тот, кто стоял первым.
Иван Михайлович несмело слез с подводы и подошел к немцу.
— Папир![2]
Старик торопливо полез в карман, вытащил паспорт. Подавая немцу, не удержался, стал объяснять, кто он, откуда, куда едет. Для большей убедительности махал руками, показывая, где живет.
