— Кто такой?
Скривился Никша: ах, чудаки какие, веселый разговор какой ведут.
— Тутошний я... Из Никольщины. Никон Палыч. Пермяков.
— Чего шляешься? — Ружья опустили, придвинулись к Никше, обступили его.
— По домашности я своей... Ну и при том, как у Акентия Васильича самогон замечательный... Заплутался я, одним словом...
Хихикает Никша, весело ему, что люди встретились. А те разглядели его, винтовки за плечи вскинули, потоптались, переговорились меж собой тихо. И говорит один из них Никше:
— Ну, ты, пьяница, не вздумай болтать...
— Да я... да божжа мой... — захлебнулся Никша. — Да рази я не понимаю... Я, братки мои, сразу смекнул: красные вы... Партизаны... Ну, партизаньте, а мое дело молчок... А, между прочим, нет ли у вас, ребята, табачку?.. Трубку я, язви ее, оборонил где-то...
Трое послушали Никшу, переглянулись. Один достал из кармана кисет, оборвал кусок мятой бумаги, сыпнул немножко махорки и сунул Никше.
— На, кури, идиёт... — ласково сказал он и захохотал. Товарищи его подхватили смех. Засмеялся и Никша.
— Ах, чудаки вы, ругатели! — восхищался он и кургузыми, шаршавыми пальцами неумело крутил папиросу. Махорка у него сыпалась, бумага разлезалась, он яростно зализывал, заклеивал ее языком. Кой-как управился.
— Ну, — говорит, — теперь пожалуйте мне, ребята, огонька, а затем шагайте вы себе по партизанскому вашему делу с богом...
Дали ему огня. И когда он закурил, его повернули за плечи, толкнули в спину и с хохотом сказали:
— А ты, пьяница, катись теперь по пьяному своему делу и знай помалкивай...
— Ладно, ладно, — смеялся Никша.
Пошел Никша обратно. Шел и оглядывался. Сначала видел тех трех с ружьями и ухмылялся им.
Потом, когда отгородили их тальники, он ухмылялся сам с собою. Так, ухмыляясь и беспутно дымя крученкой, брел Никша и удивлялся своей сообразительности.
— Вот, — втолковывал Никша встречным березкам, высокой траве и даже пенькам тупоголовым, — вот Никон Палыч какой мозговитый! Сразу смекнул: партизаны. Ни единого слова не сказал, а как отрезал: красные... Хе-хе...
Закашлялся Никша от смеха, выплюнул крошечный окурок, губы вытер шершавой ладонью. И почувствовал он усталость в ногах, а в голове круженье.
Солнце покатилось с полудня. Жгло оно жестоко. От земли шел ядреный густой дух. Короткие тени лежали истомно и тяжко.
Никша подумал, поскреб в лохмах своих, выбрал тенистое местечко и прилег. И, прилегши, задремал Никша, смореный самогоном, жарким днем и долгою дорогой.
В бок что-то ударило. Никша сонно отмахнулся и невнятно забормотал. Но удар повторился сильнее. В бок садануло крепче. Никша разодрал сонные глаза и увидел: наклоняется над ним рыжий человек с винтовкой в руках, прикладом уперся в Никшин бок и матерно ругается:
— Подымайся, лешай! Слышь, протри гляделки-то!
Поднялся Никша на ноги, сморщился обиженно:
— О, будь вы прокляты. Это чо-жа такое — опять партизаны?..
Рыжий тяжело положил руку на Никшино плечо и переспросил:
— Ты рази встречал партизан?
— Да как-жа, милый человек! — обрадовался Никша: — они меня табачком угостили, о том, другом разговор вели. Вопче — устретился я с имя...
Рыжий снял свою руку с Никшиного плеча.
— Пойдем! — сказал он.
— Куды? — полюбопытствовал Никша.
— Помалкивай... Увидишь.
Никша осел. Тяжело было передвигать ноги. Во рту было кисло, долила жажда.
— Ты где видел красных... наших? — спросил на-ходу рыжий.
— В сосняке... за калтусиной.
— Много их?
— Много-ль?.. Кто их знает? Я-то видел трех, кажись. А там, видать, ешшо...
Рыжий снова замолчал. А тем временем вошли в осинник. Куда-то свернули, продрались сквозь чащу и вышли на поляну. А на поляне людно, полеживают люди вооруженные, небольшой дымок курится.
Подвел рыжий Никшу к какому-то, видать, главному. И слышит Никша, холодея от страха:
— Вот, ваше благородье, сведения имеются.
Глядит Никша на главного, а у того погоны поблескивают, портупея через плечо, осанка офицерская. Батюшки! Какую же ты, Никша, промашку дал, белых за партизан принял, своих с чужими спутал.
Офицер наморщил лоб:
— Ну-ка ты, сукин сын, рассказывай, что знаешь. И без всякого запирательства...
