Сердце тоскливо сжалось: «Ходит один, скушно ему».
Глаза под сомкнутыми веками заныли от желания собрать силы и, если медведь тронет, сопротивляться, душить его, засунуть ему в горло руку. Так, верилось, легче будет умирать.
И тут же показалось, что ничего этого нет, что ему мерещится, будто за его спиною звенит тишина, а на него дышит медведь. Ведь только во сне внук покойного Пимена может стоять перед медведем с закрытыми глазами.
Никон открыл глаза и застучал зубами. Из-за вершины ели вкованная в небо луна обливала медведя светом.
Остинки шерсти на ушах его белесились. Тень лохматой головы упиралась Никону в ноги, глаза, отделенные косой полосою света, сторожаще мерцали. Медведь глядел Никону в лицо и, мнилось, узнавал его. Никону хотелось опять закрыть глаза, но он не мог сделать этого, — веки не повиновались.
На луну наплыло облако, и медведь шевельнулся.
Кожа на голове Никона как бы покоробилась, и весь он стал искоркой, которую сейчас схватит и погасит выгнанный им из берлоги зверь.
Луна выглянула, медведь сузил глаза и глухо чихнул, подавшись мордой вперед. По телу Никона пошла резь, в глазах засновали змейки, будто сбоку вспыхнула лучина.
Никон напружился, но медведь отступил от него, задом медленно пошел прочь, свернул с дороги и, как бы хватая на снегу пятна света, заторопился в ельник.
Никона подобрали во дворе Герасима, у колодца, утыканного опрокинутыми к земле сосульками. Возле него зло кружилась собака и царапала свою тень. Никон отбивался от людей, а в избе оторопело водил глазами и не понимал: замерзает он и видит сон или вправду лежит в тепле?
Его растирали, а ему казалось, будто из его рук и ног выдергивают жилы. Он корчился, ерзал по тулупу головою и взвизгивал. Вернувшийся с заимки Герасим начал, было, рассказывать ему, как его искали на заимке, и умолк:
Никон, не мигая, глядел на него вытаращенными глазами, а главное-на его голове, которая еще сегодня была рыжей, клочьями серебрилась седина.
Чай Никон пил жадно, ронял на стол блюдце и испуганно выпрямлялся, когда у него брали чашку. Пил он много, но согреться не мог, а когда его одели и поставили на ноги, в ужасе попятился от распахнутой двери и замахал руками на клубы пара из сеней.
Его под руки вывели на двор, усадили в сани, и лошадь помчалась вдоль изб, к плывучей над лесом луне. Герасим хлопал кнутом и жалел. что не подвесил к дуге колокольца: сверкавшие в тени треуха глаза Никона пугали его.
— Ты, Никон, не обижайся! — закричал он. Мы в шутку подлили тебе в пиво спирту. Слышь?
Никон не отозвался.
— Слышь?
Глаза Никона светились неподвижно. Герасим гикал и свистал, пока впереди не забрехали заимские собаки.
Чьи-то губы касались волос, щек, лба и звенели в уши:
— Седой-от ты-ы, седой-ой стал…
Никон открыл глаза. Над ним склонялась Настя, по пояс скрытая полатями, целовала его и плакала.
Ее слова, пальцы как бы расшевелили стоявший в его груди клубок холода. Он отодвинулся и с мукой ощутил, как по спине, отнятой от належанного места, крадется озноб.
— Сгубили те-е-е… белоо-ой стал…
Под глазами Никона появились мешки, борода с краев поседела, голова казалась вывалянной в золе. Настя провела по ней ладонью и заплакала громче.
Никон спустился с полатей, пнул ногою дверь, юркнул наружу и бегом вернулся назад. Сутулясь, стучал зубами и, пока Настя собирала на стол, тянулся к печке. Дети жались в сторону и ели пугливо: а вдруг отец опять схватит скамейку, нальется жаром и начнет бить посуду, стол?
Никон торопливо подносил ко рту ложку и обжигался.
От горячего холод в груди размякал и отходил от сердца.
После еды Никон кивнул на пол, где лежал парень с полотенцем на лбу, и спросил:
— А тот где? Помер?
— Что ты? Отошел.
Настя украдкой взглядывала на Никона и не знала, о чем говорить. Аким вернулся с озера холодным, белым, в ледышках. Никон метнулся от него на полати, лег под тулуп, спрятал под дерюгу голову, сжал коленями руки и замер. День за днем лежал он так и не мог согреться.
Порою ему грезился сгинувший в солдатах, худой и говорливый сверстник Филька. Он как бы выплывал из навеваемой дремой дымки и выплывал не парнем, а мальчиком: стоял он у реки в ледоход, залитый солнцем, кивал на льдины и лепетал:
