Елизавета Грановская оставалась одной из немногих подруг Панаевой до самой своей смерти.
В то же время жена Герцена Авдотье решительно не понравилась. Она не отрицала, что Натали хорошенькая, но находила ее лицо безжизненным, речь невыразительной, а самомнение – неоправданным. Она иронически называла ее слишком возвышенной, неестественной, уверенной, что стоит выше всех женщин по своему развитию, уму и высоким дарованиям, и поэтому нелюбезной.
Возможно, именно в те дни Авдотья свела знакомство с женой Огарева Марьей Львовной, что в дальнейшем обернулось серьезными последствиями.
Проведя детство в многодетной семье, Авдотья с радостной надеждой ожидала рождения собственного ребенка. В середине XIX века периоды беременности и родов составляли значительную часть жизни женщины. Забота о детях составляла неотъемлемый факт женского духовно-нравственного бытия, одну из важнейших сфер ее повседневного попечения. Производя на свет и воспитывая детей, женщина благородного сословия действовала в соответствии с нормами общепринятой культурной традиции.
Крестьянка для родов удалялась в какой-нибудь сарай или амбар и там в полном одиночестве совершала обыденное таинство рождения. В случае каких-либо серьезных осложнений родные звали деревенскую повитуху. В дворянской среде рождение детей происходило в привычной для женщины обстановке – в семейной спальне или другом помещении дома. Отличались дворянские роды от крестьянских присутствием на них матери роженицы, ее других старших родственниц, а иногда и мужа. Но в целом уровень родовспоможения был одинаков для женщин всех сословий. Так что заявление профессора патологии А. Шкляревского о том, что «несчетное число матерей гибнет в городах и селах жертвами неумения или невежества подающих помощь роженицам», касалась не только простого народа.
Даже хорошо физически развитая Авдотья намучилась, рожая дочь. Однако девочка не прожила и двух месяцев. Это событие не стало чем-то из ряда вон выходящим. Детская смертность в России была велика как в народе, так и в среде аристократической. В первой четверти XIX века до пятого года жизни в Петербурге умирали более двух третей родившихся. Причиной такого печального положения были примитивные средства лечения и низкий уровень развития педиатрии[2].
Осиротевшую мать подобные соображения не успокаивали. Тоска по маленькому теплому тельцу, по темным глазкам, которые уже научились отличать ее среди нянюшек, вызывала приступы отчаянья. Добросердечный Панаев тоже горевал, но старался утешить жену, уговаривал смириться с неизбежным, надеяться и верить, что у них будут еще дети. В его воспоминаниях очень мало сведений о семье, о жене, об интимном, но смерть дочери упоминается.
Авдотья не желала слушать утешений, заходясь в пароксизме страдания. Горе не сблизило супругов, оно гнало Ивана из дома. Он все чаще уходил в гости, к друзьям, на спектакли: у Панаева явно отсутствовала предрасположенность к тихой семейной жизни. Боль, тоска, обида, ревность, бессонные ночи – все пришлось пережить молодой жене.
Придя в себя после тяжелых родов и смерти дочери, Авдотья произвела некую переоценку ценностей. Ужасно обидно с ее молодостью и красотой стать смешной – обманутой, пренебрегаемой женой. Очень хотелось ребенка. Здесь она совершала общую ошибку женщин всех времен и народов – надеялась вернуть в лоно семьи гуляку-мужа с помощью прелестного малютки. С ребенком не получалось, а других способов воздействия на ветреного Панаева неопытная Авдотья измыслить не могла. Однако не порывать же со знатным, богатым, щедрым и – надо отдать ему справедливость – добрым мужем. Да и куда она пойдет – обратно в театральную квартиру?
Особую статью представлял то обстоятельство, что муж не собирался блюсти и добродетель Авдотьи и не препятствовал приятелям приударять за ней. «Если бы ты знала, как с нею обходятся! – писал о ней жене из Петербурга Тимофей Грановский. – Некому защитить ее против самого нахального обидного волокитства со стороны приятелей дома». Более того, Панаев не только не пресекал пошлых ухаживаний, но предлагал и супруге не отказывать себе в невинных развлечениях: не наступать на горло собственной песне, если кто-то понравится.
