«В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда.
То были времена, когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела: Витте и Дурново скрутили революцию верёвкой; Столыпин крепко обмотал эту верёвку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма сановного лица, перешла к „подёнщикам“; тогда верёвка ослабла и без труда отвалилась сама.
Всё это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи, как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь». Так вспоминал зимой 1918 года Александр Блок о временном промежутке между первой русской революцией и мировой войной.
А тогда, в 1910-м, в той «наполненной призраками ночи», он писал статью «О современном состоянии русского символизма», и настаивал, что «Искусство есть Ад», и подчёркивал лишний раз, что «именно в чёрном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры». В этом аду и свершается своеобразная «чёрная месса»: «…мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим „анатомическим театром“ или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами (ecce homo!)… Жизнь стала искусством, я произвёл заклинания, и передо мною возникло, наконец, то, что я (лично) называю „Незнакомкой“: красавица-кукла, синий призрак, земное чудо».
Так Блок писал «по поводу доклада В. И. Иванова», отойдя от основной темы, которой он раньше «посвящал жизнь»: безоглядность формулировок «Литературных итогов 1907 года» и «Стихии и культуры» уступила место безоглядности апологии символизма, которые звучат, как боевой клич трёхсот спартанцев перед последним боем или прощальные восклицания матросов «Варяга»: «нас немного, и мы окружены врагами; в этот час великого полудня яснее узнаём мы друг друга; мы обмениваемся взаимно пожатиями холодеющих рук и на мачте поднимаем знамя нашей родины».
Клюев читал эти заклинания «брата духовного» трезвыми глазами человека, знающего цену смысла «поэзии религии» и «поэзии изящной безнравственности», по словам Константина Леонтьева.
«Дорогой Александр Александрович, благодаренье Вам за Ваши слова ко мне — любезные моей душе. Статью Вашу о современном состоянии русского символизма прочёл… чувствую что-то роковое в ней для вообще символистов, какой-то трубный звук над полем костей. Отсюда заключаю, что в области художественного слова что-то действительно не ладно. Насколько я знаком с этим словом, а знаком я с ним смутно, оно, по-моему, за малым исключением, выдумывается людьми, не сообразующимися со средствами своего таланта, стремящимися сказать больше своего пониманья, людьми, одержимыми злой грёзой построить башню до небес…
Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру более вреда, чем пользы. Самая дурная сторона их — это совершенная разрозненность с действительной жизнью, искажение правды жизни по произволу, только для проведения не понятых даже самими авторами, ложных в действительности мыслей (напр<имер>, о Боге, о любви, о Мировой душе). Если такие мысли и действовали на людей, то всегда губительно, возбуждая в них чудовищные, неисполнимые стремления, разжигая, например, и без того похотливую интеллигентскую молодёжь причудливыми и соблазнительными формами страсти, выкроенной авторами из собственных блудливых подштанников (подобные неисполнимости могут быть причиной самоубийства). Бог же и Мировая душа не могут быть предметом каких бы то ни было художественных описаний, которые только запутывают, затемняют и порождают ложные мысли о величайшей тайне в Мире. Тайну эту нельзя выразить ни аллегорией, ни так называемыми новыми словами, ни тонкостью образов, ничем, по единственной причине её несказанности…
