Во время одной из этих демонстраций патриотического единства над куполом Исаакиевского собора вздымались первые клубы дыма. Он шел от близлежащего здания немецкого посольства. Кто-то его поджег — посольство горит.
Генерал Лукомский: «Демонстрация перед Зимним дворцом отражала чувства русского народа. Никто не станет утверждать, что людей загоняли туда силком или что манифестацию организовывала полиция. Нет, чувствовалось, что все обыватели слились в одно целое и хотят в едином порыве навалиться на врага, который угрожает их Родине.»
Даже социал-демократ, позднее председатель Временного правительства в 1917 году, Александр Керенский[69], не разделявший монархических восторгов, сходным образом описывает энтузиазм единения:
«Тут объявили войну, и произошло чудо. Ничего не осталось от баррикад, от уличных демонстраций, от забастовок и вообще от революционного движения ни в Петербурге, ни во всей необъятной империи. Буквально в течение часа изменилось настроение всего народа. Мобилизация прошла с точностью и порядком, которые всех поразили. Этот патриотизм не имел ничего общего с осуществлением мечты водрузить крест над Константинополем или с сокрушением германского милитаризма и прочими идеологическими соображениями. Война, которая шла за сохранение места России среди борющихся за гегемонию в мире держав, народом рассматривалось как навязанное извне зло, от которого следует поскорее освободиться. Цель войны для девяти десятых русского народа сводилась к одному слову — оборона…».
Когда царь стоял на балконе, вышеописанная сцена вызвала у него слезы, он опустил голову и закрыл лицо руками. Так тяжело далось ему решение подписать манифест («Мне не следовало так терзаться», — признался он потом воспитателю царевича Жильяру), что поддержка народа не только взволновала, но и подкрепила его.
Был и еще один последовательный противник вступления России в войну — бывший министр Витте. Он находился за границей и, встревоженный, вернулся в Петербург, надеясь удержать Россию от втягивания в эту войну. Палеолог так излагает его позицию:
«Эта война — безумие! За что должна сражаться Россия? За наш престиж на Балканах, наш священный долг, помощь кровным братьям? Ото романтическая, старомодная химера. Ни одному человеку здесь, но крайней мере мыслящему человеку, нет никакого дела до этого задиристого тщеславного балканского народца, сербов, в крови которых на самом деле нет ничего славянского, это просто турки, окрещенные ложным именем! Пусть сербы понесут наказание, которое заслужили. И это стало поводом к развязыванию войны!
А теперь поговорим о выгодах и преимуществах, которые нам может принести война. Чего можно от нее ожидать? Расширения территории? Боже милостивый! Разве империя Его Величества недостаточно велика? Разве у нас нет в Сибири, Туркестане, на Кавказе и в самой России огромных пространств, которые еще предстоит открыть? Что нам завоевывать из того, что мельтешит перед глазами? Восточную Пруссию? Разве у государя и без того не слишком много немцев среди подданных? Галицию? Там же полно евреев! Константинополь, чтобы водрузить крест на Святой Софии, Босфор, Дарданеллы? Настолько безумно, что об этом и помышлять не следует. И даже если мы выберемся из всеобщей войны, а Гогенцоллерны и Габсбурги ׳гак. измельчают, что пойдут по миру и согласятся на все наши условия, — это будет означать не только конец немецкого господства, но и насаждение республик по всей Европе! Это будет одновременно означать и конец царизма.
Лучше помолчу о том, что нас ждет в случае нашего поражения… Мой практический вывод таков: нам следует как можно быстрее покончить с этой дурацкой авантюрой».
Хотя реформы этого старого министра носили революционный характер и обеспечили России процветание, его слова остались неуслышанными. Скептик Витте оказался в странной компании. Распутин, человек, попавший ко двору благодаря своим сверхъестественным способностям в лечении больного наследника, тоже предсказывал всяческие катастрофы в случае вступления России в войну, и его тоже не услышали.
