Отец ничего не сказал, но то, что его забыли, глубоко засело в душе. Он несколько раз возвращался к этой теме. Наши уговоры не обращать внимания не имели результата...
...Вернусь к описанию комнаты отца. У двери стоял трехстворчатый гардероб, фанерованный под красное дерево. Там хранились личные вещи отца. На шкафу лежал красивый деревянный ящик с тремя пистолетами: парабеллум, вальтер и еще какой-то. Это подарки органов КГБ к семидесятилетию. Патронов к ним у нас не было. После отставки Мельникова сменивший его начальник охраны Кондрашов как-то предложил отцу сдать оружие, но тот так посмотрел на него, что вопрос этот больше не поднимался. На стене в комнате висела маленькая картинка Налбандяна, изображавшая Ленина в ссылке. Пол был застелен красивым белым ковром, поверх которого отец попросил положить полотняную дорожку.
Напротив отцовской комнаты располагалась мамина. Раньше там была небольшая терраса, через которую можно было, минуя дом, спуститься из бильярдной в сад. Предыдущие владельцы закрыли ее, утеплили, и получилась небольшая светлая в два окна комната.
Чтобы пройти в большую комнату, бывшую бильярдную, а теперь столовую, надо было из коридора свернуть направо. Там мы попадали в широкий темный предбанник длиной метра три-четыре. Здесь стоял длинный шкаф-стойка для ружей с раздвигающимися фанерованными под дуб дверцами.
У отца никогда не было какого-то увлечения в активный период его жизни. Исключение составляла охота. На охоте он отдыхал. Ездил охотиться регулярно, когда работал и в Киеве, и в Москве. Не охотился только в начале пятидесятых годов. Сталин не любил, чтобы его соратники собирались вместе. Тогда эта охота могла дорого стоить всем участникам.
Отец обожал перебирать свои ружья. Их у него было десятка два - подарки генералов, возвращавшихся после войны домой через Киев, презенты зарубежных гостей.
На охоте или когда приезжали знающие толк в оружии люди, отец любил похвастаться своими ружьями. Тут же выкладывались и ружья гостей. Все они придирчиво осматривались, каждый присутствующий прикладывался, примеривался. После осмотра ружьями, бывало, менялись. Отец не жадничал и если видел, что ружье гостю понравилось, сам предлагал обмен, обычно в пользу гостя.
Потом он посмеивался:
- Ты видел, как он рад, что ему удалось меня надуть?
После отставки отец на охоту уже не ходил. Изредка он вынимал ружья, разглядывал, любовно гладил стволы. Почистив и обильно смазав, ставил обратно. В 1968 году отец решил раздарить свою коллекцию.
- Пусть достанется хорошим людям. И память у них обо мне сохранится. А то их после моей смерти разворуют, - сказал он как-то - и как в воду смотрел.
Подарил он ружье мне, подарил внукам, врачу, своим охранникам. После смерти отца осталось в основном нарезное оружие - красиво оформленные винтовки и карабины разных калибров и из разных стран. Расставаясь с нами, начальник охраны предупредил меня:
- Ты на винтовки получи разрешение или сдай. А то могут быть неприятности. Прекрасный повод, если кому-нибудь надо будет к тебе придраться. Без всяких можно получить пять лет.
Когда мы пришли в себя после похорон, я скрупулезно переписал номера всех винтовок и написал заявление министру внутренних дел Щелокову с просьбой разрешить мне хранить это оружие дома как память об отце. Узнав номер телефона, я дозвонился до приемной и изложил свое дело. Николай Анисимович сам поднял трубку:
- Приходи завтра к пяти часам, - сказал он.
В пять я был на улице Огарева, 6. Прошел через "генеральский" подъезд. Меня уже ждали и проводили без пропуска.
Щелоков принял меня очень тепло и любезно. Расспрашивал об отце, произнес в его адрес какие-то теплые слова, интересовался здоровьем мамы. Затем перешли к делу. Он прочитал мое письмо и сказал, что подумает:
- Позвони через неделю. Не беспокойся, все решим по-хорошему.
Через неделю в ответ на мой звонок секретарь передал, что Николай Анисимович ждет меня. В назначенный день и час я явился и был вскоре принят. Министр был любезен, как и в прошлый раз, но в просьбе моей отказал:
