У Ницше всегда получается так, что едва закончив борьбу, а порой еще в самом разгаре борьбы он вдруг перестает бороться, заводит беседу с противником и внезапно сам в него превращается, влезает в его шкуру; он не желает противника уничтожать, наоборот, искренне желает ему долгой жизни, желает сохранить себе противника; точно так же желает он и сохранения христианства, несмотря на то, что сам столько раз кричал: «Раздавите гадину!».
4. Упразднение противоположностей
И вот здесь мы подходим к последним и всеобъемлющим полюсам миросозерцания Ницше, его ощущения ценности и действительности. Он сам сооружает непримиримейшие противоположности, сам разверзает между ними непроходимую пропасть, сам встает на сторону одного из двух враждебных фронтов всемирно-исторического противоборства, и сам же снимает все противоположности, пережив и перестрадав позиции обоих лагерей как свои собственные, ему тоже данные возможности. Прочитывая сотни воинственно-агрессивных страниц Ницше, не позволяйте оглушить себя грохотом оружия и боевыми кликами: ищите те редкие, тихие слова, которые неизменно, хоть и не часто повторяются — вплоть до последнего года его творчества. И вы обнаружите, как Ницше отрекается от этих самых противоположностей — от всех без исключения; как он делает собственным исходным принципом то, что объявлял сутью «Благой Вести» Иисуса: нет больше никаких противоположностей (VIII, 256).
«Если наше очеловечение что-нибудь означает, так именно то, что нам не нужны больше радикальные противоположности — вообще никакие противоположности…» (XV, 224). Слабость нигилизма заключается в том, что он не может обойтись без противопоставлений. «Противопоставления подобают эпохе черни — их легко понять» (XV, 166). Для Ницше нет ничего, чего не должно было бы быть. Все сущее имеет право на существование. Даже «упадок, даже разложение как таковое нельзя осуждать: это необходимое следствие жизни… Явление декаданса столь же необходимо, как и любой подъем. Разум требует, чтобы и ему было отдано должное» (XV, 176 слл.).
Есть у Ницше удивительные пассажи, в которых он пытается вновь свести в некоем единстве высшего порядка то, что сам же развел, примирить то, что сам же столкнул в яростной
борьбе. Самый разительный пример — все в том же оправдании Иисуса. Ницше воображает — правда, безуспешно и малоубедительно — как будет выглядеть последний синтез противоположностей — «добродетельный властитель»: «Не обтесывать больше мрамор — поднять творческий аффект на подлинную высоту! Сколь исключительно, сколь могущественно положение этих созданий: римский цезарь с душой Христа» (XVI, 353).
Борьба возникает из противопоставления. Противопоставления ведут к крайности. Крайность, как доведенное до предела противопоставление, есть для Ницше тоже род слабости. Слабость не может жить без крайности. Вот почему критическое напряжение клонящейся к упадку эпохи он характеризует так: «Повсюду являются крайности и вытесняют все остальное» (XV, 148). Но одна крайность порождает другую: «Крайние позиции сменяются не умеренными, а другими крайними же, только с обратным знаком… так, вера в имморальность природы есть аффект, приходящий на смену иссякающей вере в Бога и в моральный миропорядок» (XV, 181). Один из упреков, адресованных христианству, звучит так: «Бог есть чересчур крайняя гипотеза» (XV, 224).
Что же предлагает Ницше взамен? «Кто окажется самым сильным? Самые умеренные, те, кто не нуждается в крайностях догматической веры» (XV, 186).
Но сам Ницше оставался при этом человеком крайностей — не только в своих громогласных заявлениях, обращенных к нам, читателям, а и перед самим собой. Он знал, что публичные победы суждено одерживать именно этой стороне его мышления и говорил об этом устрашающе торжественным тоном: «Нам, имморалистам, даже ложь не нужна… Мы и без истины добились бы власти… На нашей стороне сражается великое волшебство — магия крайности» (XVI, 193 слл.). А в другом месте, обнаруживая глубочайшее знание меры, он так высказывается против крайности — против самого себя: «Есть две очень высокие вещи: мера и середина; о них лучше никогда не говорить. Лишь немногим знакомы их признаки и их сила; знание это достигается на сокровенных тропах, в мистерии внутренних переживаний и превращений. Эти немногие чтут их, как нечто божественное, и не решаются осквернить громким словом» (III, 129). Или вот из поздних записей: если мы мужчины, «мы не вправе обманывать себя насчет нашего человеческого положения: нет, мы будем строго блюсти свою меру» (XIV, 320).
