— Ну как? — спрашивает Флэнаган, когда мы возвращаемся на корабль.
— Ты пытаешься втереться ко мне в доверие. Брось, это нечестно.
— Я совершенно бескорыстно пытался доставить вам удовольствие, — холодно произносит он.
— Ты жалкий, испорченный и трусливый тип, — произношу я со смаком. — Мне бы смеяться над тобой, но я не чувствую ничего, кроме презрения.
— Послушайте-ка, то, что вы на этом корабле — пленница; которой угрожают смертью, пытками и унижением, вовсе не дает вам права оскорблять экипаж.
— Отсоси.
— М-да-а… я совсем забыл: вы ведь еще и поэтесса. — Да, поэтесса.
— «Постойте, о прекрасные мгновенья». Небольшой такой томик из одной поэмы.
— Поэму тепло встретили.
— А я слышал, критики разнесли поэму в пух и прах.
— Они потом пересмотрели свои отзывы, стоило мне опубликовать поэму под своим… настоящим именем.
— Ага, значит, хороший отзыв можно получить, достаточно запугать кого-нибудь насмерть? Хорошее начало творческой деятельности.
— Вы ничего не смыслите в искусстве, что неудивительно для дебила.
— Я написал и исполнил одиннадцать симфоний и поставил четырнадцать рок-опер. Я считаюсь одним из самых успешных состоявшихся композиторов своей эпохи.
— А еще хвастуном.
— Мымра. Древняя и высохшая, как мумия, мымра.
— Если вы не заметили, я еще очень даже сочная.
— Я имел в виду вашу душу. — Души… не сохнут.
— Зато они блекнут, гаснут, черствеют. Такова ваша душа. Я чувствую.
— Душу нельзя почувствовать.
Флэнаган улыбается, и улыбка у него очаровательная. Ненавижу его. А впрочем…
Насчет музыки капитан не соврал. Он…
— Заткнись.
Я совсем не хотела высказывать мысли вслух.
— Но я молчу! — негодует Флэнаган.
Я смотрю на него испепеляющим взглядом, мои чары обвивают капитана подобно шелковым путам.
— Еще не поздно, капитан, — с чувством произношу я, — получить прошение и искупить свои грехи. Верните меня обратно, откажитесь от выкупа и совершите ритуальное самоубийство. Так вы очистите свое имя.
— Или же запятнаю.
Флэнаган нарочито громко вздыхает.
— Не составите ли мне компанию за ужином?
— Составлю, хоть мне и потребуется вся сила воли и смирение, чтобы выдержать это испытание.
— У нас на борту ужинают в восемь. Желаете принарядиться?
— Нательная броня — вот мой наряд.
— Стиль уж больно… милитаристский.
Я злила бы Флэнагана часами. Может, он и взял меня в заложницы, но командует-то не он. Я с улыбкой постукиваю по броне на груди.
— Мне так больше нравится.
— …Камера, мотор, начали! — командует Джейми. Я достаточно пожила на свете, чтобы сообразить, что у него на уме.
Гарри, это чудище, манипулирует камерой. Видок у него диковатый. Тут же стоит Аллия, хмурится — оно и понятно, женщина видит, что ее капитан начинает западать на меня.
Флэнаган объяснил суть затеи: сейчас они снимут на камеру мое послание, которое затем передадут по электронной почте Гедиру. Тот, глянув на дату записи, убедится, что я до сих пор жива. Мне выдают листок с речью.
— Готовы? — Флэнаган продолжает оставаться учтивым. Но я-то вижу его корыстные цели: он хочет от меня сотрудничества. Что ж, будет ему сотрудничество, только на моих условиях. Я одаряю капитана яростным взглядом — чтобы кровь у него закипела, чтобы наполнить его несбыточными надеждами. Обожаю, когда мужики страдают и сохнут по мне.
Я пробегаю речь глазами: «Я жива, со мной достойно обращаются, но это страшные люди, и я опасаюсь за свою жизнь. Люблю, мамочка». Флэнаган, видимо, думает, что это чрезвычайно остроумно. Ни капельки — в письме нет даже крохи чувств и эмоций.
Я смотрю в объектив, Джейми кивает.
— Пусть лучше меня убьют, но не вздумайте иметь дело с этими подонками-террористами, — спокойно произношу я. — Не платите выкуп, не…
Гарри бьет меня когтями по лицу, из глазницы у меня течет кровь. Я пытаюсь контратаковать, но у Гарри сила десятерых. Я теряюсь в водовороте пинков, ударов, укусов и царапанья…
Да он ест меня! Эта здоровенная сволочь жрет меня живьем!
