Через пару месяцев — письмо Бакунину:
«Как для меня значителен 40–й год. Как много я пережил в 9 месяцев. Вообрази себе — в начале января скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение, его волнуют смутные мысли; он робок и бесплодно задумчив… В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот или нет, начало развития моей души».
Почти тридцать лет спустя Тургенев напишет об этой поре, о поездке за границу:
«Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решил бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва».
В одном из последних писем он скажет о «Записках охотника»: «Собственно, все они были написаны между 1840–м и 1850–м». Что было в сороковом — наброски, замысел, смутное ощущение задачи? Или просто начало «развития души», способной эту задачу решить?
К сорок шестому году развитие души в основном закончилось — под влиянием ученья, книг и друзей; личность, на редкость глубокая, наконец, сформировалась. Великий писатель сложился.
Оставалось написать великие вещи.
Как выглядел классик?
Седобородый патриарх, грузноватый, умудренный и умиротворенный, хорош для памятника, — но «Записки охотника» и «Дворянское гнездо» писал не он.
Лучше вглядимся в фотографию 1856 года. Ивану Сергеевичу тридцать восемь. Пять лет назад окончены «Записки охотника», через пять лет появятся «Отцы и дети», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Ася», «Первая любовь»— все вмещает это десятилетие. Похоже, именно тут вершина жизни. За спиной богатый опыт, в руках безукоризненное мастерство. Друзья ясны, враг ясен. Здоровья хватает, замыслов в избытке. Только работать, только не упустить идеальное для писательства время!
Не упустит…
На овальной фотографии крупный, спокойный, аккуратный человек. Аккуратная, волосы назад, прическа. Аккуратные, довольно большие, ровно подстриженные бакенбарды. Белоснежная сорочка с не застегнутым воротничком и черный — галстук? шейный платок? — не знаю, как это тогда называлось. Удобный, чуть мешковатый сюртук с жилетом.
Если отвлечься от моды давно минувшей эпохи, одежда выглядит вполне практично, вроде современных спортивного покроя ансамблей: можно в контору, можно к друзьям, можно в театр, можно снять сюртук — и к письменному столу.
Лоб большой, глаза умные, внимательные. Никаких следов пронзительности, фанатичного огня, скрытой муки и прочего творческого демонизма. Спокойная, чуть печальная доброжелательность.
Основное ощущение от фотографии или, как говорили в те времена, «ее пафос»— глубокая, естественная порядочность. И, пожалуй, ответственность: писатель с таким лицом не оставит на листе неряшливую фразу. А в общем — умный, сдержанный, работящий интеллигент. Если позволить себе более позднюю литературную аналогию — чеховский доктор Астров.
Жаль, что наиболее распространенные скульптуры и портреты изображают не творцов в период максимальной мощи, а то, что остается от них на склоне лет. Знай мы, как выглядели покойные гении в самый свой рабочий час, может, бережней бы относились к гениям живым…
* * *
Тургенев был умен, очень умен. Это отмечали почти все знавшие его. В одном из писем Белинский говорил о своем младшем (на семь лет) друге: «Тургенев — очень хороший человек, и я легко сближаюсь с ним. Это — человек необыкновенно умный, беседа и споры с ним отводили мне душу».
Тургенев прекрасно играл в шахматы — если судить по дошедшим партиям, лучше любого из русских классиков. И еще одно, косвенное и грустное, свидетельство ума: посмертное вскрытие обнаружило редкостную величину его мозга — он весил более двух килограммов.
Не парадоксально ли, что именно Тургеневу пришлось полжизни доказывать догматикам и примитивам, что жизнь умнее самого умного литератора, что дело честного художника — честно исследовать действительность, а не подгонять писательскую задачу к ответу.
