Хотя я ясно отдаю себе отчет, что ни один из мужчин, который хотя бы перебросился со мной парой фраз или потанцевал рядом в искрометном танце, не сможет меня забыть. Никогда. Как не мог забыть, вытравить из души хмельной петербургский поэт свою Незнакомку.
Я упиваюсь восхищением и изумлением — в том, чего мне так мучительно недоставало прежде. Но этого мне мало. Страстные и сомнамбулические взоры, жаркий шепот, признания в любви, сразившей наповал, с первой секунды — всё это радует и воодушевляет, но не более. Не ради этой щекочущей нервы мишуры чужих чувств затрачиваю я каждый раз столь колоссальные усилия, творя свой облик.
Я не просто сижу в барах и кафешках, потягивая коктейль или текилу (вкуса, которых, как и следовало ожидать, совершенно не ощущаю). Я выискиваю глазами его — моего мужчину. Моего заветного человека.
Мне недостаточно чужой любви, обращенной ко мне. Я хочу гореть, шептать и задыхаться в ответ. Хочу, чтобы мне с той же силой сносило голову и бешено гнало кровь по жилам.
Да-да, кровь…
Мне нужно, как воздух (привычка к штампам, от которой никуда не денешься: именно воздух в последнее время мне совсем без надобности), взаимное головокружение.
Такое встречается редко, очень редко.
Но эти редкие моменты бытия стоят всех затраченных мною усилий, всех долгих дней и месяцев ожидания.
Взгляд, брошенный в полутьме — украдкой, искоса. Мгновенно зажженная кровь — в обоих, разом — словно лужица бензина от непотушенного окурка.
Несколько необязательных фраз — головокружение мешает как следует расслышать слова, их смысл ускользает… да и нет в них иного смысла, кроме извечного: «Это ты? Ты!..»
Бокал вина на двоих, подаренная роза или орхидея — «черная роза в бокале золотого, как небо, аи». Медленный танец. Нет ничего лучше, ничего трепетнее и оглушительнее первого танца и первого поцелуя…
Потом мы выходим вместе — в ночь. Я не люблю гостиницы, мотели и, тем более, съемные комнаты с чужими простынями и кашляющими за тонкой стенкой хозяевами.
Ночь мы проводим на берегу моря. А если не сезон или непогода — в угнанной машине. Я выбираю самую просторную и удобную. Отключить сигнализацию и завести мотор особого труда для меня не представляет. Главное — убедить спутника, что мы не совершаем ничего плохого. Мы и впрямь не делаем ничего плохого — угнанный автомобиль в целости и сохранности отыскивают на следующий день, поскольку нам нет нужды уезжать далеко.
Разумеется, под открытым небом несравненно лучше, чем в машине. Поэтому лето — моя излюбленная пора, а маленькие поселки на побережье теплого моря — излюбленные места прогулок.
Мне не нужна физическая страсть — радости плоти, как и вкус коктейля, и удовольствие от отличного ужина — для меня не существуют. (Возможно — пока, возможно, это ещё впереди.) Но я отдаюсь ему — безудержно, безоглядно, со всем вдохновением, со всеми умениями из полузабытой Кама-сутры — чтобы полнота его счастья, его головокружения и сладкого сумасшествия была абсолютной.
* * * * * * *
Их было немного. Хватит пальцев, чтобы всех перечислить, — на одной руке.
Двое догадались, кто я. Один — молча оделся и ушел, и я не знаю, что с ним стало впоследствии. Другой сошел с ума в течение двух минут, у меня на глазах.
Никогда не забуду этой картины: как меняется лицо человека — умное, жесткое, нервное — стремительно седеют волосы, заполняются белесой мутью глаза, речь превращается в судорожные обрывки, полные невнятного ужаса и дикой тоски.
И тот и другой были первыми. Я учусь на своих ошибках. Начиная с третьего, я прилагала все силы, все навыки и умения, чтобы подобного больше не произошло. И мне это удавалось.
Трое остальных просыпались абсолютно счастливыми. И моя записка, придавленная округлой галькой или нанизанная на рычаг передач, ласковая, поверхностно-торопливая, не омрачала их счастья: они были совершенно уверены, что найдут меня и безумное, ирреальное счастье будет длиться и длиться…
Я ускользала на рассвете. Нет, ещё раньше — в предрассветных сумерках. Когда сон наиболее крепок, а солнечные лучи — мои главные враги и разоблачители — ещё не протянулись из облаков над морской гладью.
