Такая внешность случается у скромных простых женщин на нижней Волге, в самой ее дельте.
Вдруг откуда ни возьмись - в русской семье рождаются смуглые детки с чуть раскосыми очами и высокими боевыми скулами.
Она горько беззвучно плакала, буквально проливая себя через край. Слезы стекали как из источника, уже не язвя и не мучая меня.
Я очнулся с ней рядом.
На парковой лавочке в теплом кольце объятий, в запахе женского тела, лицом на ее груди. Она будто со мной прощалась, будто она смирилась с разлукой.
Ведь тогда от нас впервые отвернулся наистрожайший Бусин бог стыда.
И я понял, что она совсем другая, что она совсем не моя мать, не моя тусклая невнятная греза, а просто - она. Мягчайшая и теплая. Сидящая рядом. Только что взахлеб рыдавшая и целовавшая меня.
От ее слез кожа на моем лице сделалась липкой. Но я постеснялся утереться. Я серьезно делал вид, что все в порядке. Мы просто пришли в наш городской убогий парк культуры и отдыха погулять.
Прямо за нашей лавочкой посреди хилого цветника грузно паслось серебристое животное существо. Понурив тяжелую голову с короной в самую почву, оно не сходило с низкого серого постамента.
Я прочел вслух выпуклую надпись:
...лень
Буся, примирительно всхлипнув, тихонько засмеялась.
С ее зареванного лица слетела нежнейшая улыбка, блеснула бенгальским лучиком золотая коронка, одна-единственная, но такая заметная в ровном белейшем ряду. Я и сейчас помню, что это был нижний резец, чуть левее, поближе к уголку улыбнувшегося, еще вздрагивающего рта.
Мы умылись двумя копеечными стаканами простой газировки.
- А Николай симпатичный даже, чернявый такой, - сказала она в сторону пруда.
Сказала самой себе.
В зеленке пруда лодки плавали щедрыми клецками.
Ее первое публичное падение было, как мне понятно теперь, неким видимым расстройством и зримым свидетельством уже неостановимого разлада. Ведь ее сбрасывала со своей орбиты сама жизнь, которой она была так безропотно предана, к которой она так низменно ластилась, у которой она ничего никогда не просила и которую она никогда не проклинала.
- В парке, когда нагулялись, с симпатичными летчиками-парашютистами познакомились. Сладкой ватой угощали. Розовой. Даже хотели адресами обменяться. Николаю на границу ехать заменяться вскоре. На Дальний Восток. Куда мне-то на этот самый Дальний Восток? Там и профессии моей наверняка и нет. Одни леса да болота.
Она это сообщила столь значительно, что передо мной повисла карта Дальнего Востока. В серебряном самолете Николай проницал облака.
Но бабушка, помолчав, заметила:
- С парашютистами? В парке прямо? Но не "обменяться", Любовь, а "поменяться". Это жилплощадью можно обменяться. Да и не "нагулялись", а "нагуляли". Тьфу ты, что я! "Нагуляли" - это ребеночка вполне можно нагулять. Конечно, "погуляли". Да, надо по-правильному - "погуляли".
И она глянула на меня, ребеночка, нагулянного ее военным сынком. Ребеночек вообще-то все про все понимал.
Бабушка никогда не могла лишить себя сладости поученья. С ней было лучше говорить безглагольно. Оборванными дефектными предложениями.
Ей вообще-то нравился только один вид глаголов - особенного вечно совершаемого времени, самого совершенного вида. С пафосом неиссякания. К таким глаголам легко мысленно приставлялись наречия "всегда", "вечно", "постоянно", "неизменно", "как обычно". Так она изживала банальный страх смерти6.
- А что ты, Буся, на них дураками обозвалась, - вставил я предательскую реплику, мне отчего-то было жалко, что офицеры похиляли.
- Не "обозвалась", а "обозвала", а грамотно по-русски: "назвала". А правда, почему же - дураками, Любовь? Если парашютисты, так сразу тебе и дураками. Они и по земле, замечу тебе, могут ходить, как люди нормальные. Да и парашютисты не все, прямо знаешь, и дураки тебе как на подбор.
Бабушка говорила уже сама с собою, плавно перейдя к былинному распеву. Взор ее восшел к потолку.
Ведь она чувствовала себя народом, хранила в себе стихию языка и обращалась к ней, когда вдруг начинала мыслить вслух. Будто она сама для себя - толика непомерного, как море-окиян, чуть колеблемого эпоса.
