Сколько времени он говорил о ней? Он не знал. Повернув голову, он обнаружил, что Шарль уснул. Как ребенок засыпает под сказку. Чтобы тот не простудился, Маркус укрыл его своим пиджаком — внимательно и деликатно. Во вновь наступившей тишине он разглядывал человека, олицетворявшего для него власть. Он, так часто чувствовавший, как его легкие от страха сворачиваются в трубочку, так часто с завистью представлявший себе чужую жизнь, понимал теперь, что был отнюдь не самым несчастным. Что даже его повседневная рутина ему нравилась. Он надеялся быть с Натали, но если ничего не получится, он не погибнет. Маркус мог быть слабонервным, иногда просто слабым, но в нем была какая-то сила. Какая-то устойчивость, внутренний покой. Что-то такое, что не дает поставить свою жизнь под угрозу. Что толку волноваться, когда все кругом абсурдно? — временами говорил он себе, явно начитавшись Чорана. Жизнь может быть прекрасна, когда сознаешь неприятные последствия собственного появления на свет. Зрелище спящего Шарля укрепляло в нем это чувство уверенности, которое вскоре разрастется с новой силой.
Две женщины лет под пятьдесят приблизились к ним с явным намерением завести разговор, но Маркус знаком попросил их не шуметь. Притом что в заведении играла музыка. Наконец Шарль выпрямился, открыл глаза и с удивлением оглядел окружающий розовый кокон. Увидел голову Маркуса, хранившего его сон, обнаружил на себе его пиджак. Улыбнулся, и это мимолетное усилие сразу напомнило, что у него болит голова. Пора было уходить. Уже рассвело. В офис они приехали вместе. Поднялись на лифте и разошлись в разные стороны, пожав друг другу руки.
Утром, чуть позже, Маркус направился к кофейному автомату. И тут же заметил, что служащие расступаются перед ним. Он был Моисей, шагающий по Красному морю. Эта метафора может показаться гиперболой. Но надо учитывать, что происходило в офисе. Маркус был сотрудник тихий, скромный, бесцветный, большинство вообще не знало, кто он такой, и тут меньше чем за сутки выяснилось, что он встречается с одной из самых красивых, если не самой красивой женщиной фирмы (подвиг тем более славный, что женщина эта слыла навсегда умершей для обольщения), да еще и ужинал с самим шефом. Кто-то даже видел, как они утром пришли на работу вместе, что придавало сплетням тенденциозность. Для одного человека это было чересчур. Все с ним здоровались, все угощали его бесконечными «Как дела?» и «Как продвигается дело номер 114?». Все вдруг воспылали интересом к этому проклятому делу и вообще к каждому его вздоху. Так что Маркусу в первой половине дня чуть не стало дурно. Слишком резкий переворот, особенно после бессонной ночи. Словно он вдруг за несколько минут наверстал долгие годы непопулярности. Разумеется, все это было неспроста. За этим наверняка что-то крылось, какие-то тайны мадридского двора. Говорили, что он агент шведских спецслужб, говорили, что он сын самого крупного акционера, говорили, что он тяжело болен, говорили, что на родине он прославился ролями в порнофильмах, говорили, что его отобрали представлять человечество на Марсе, говорили, что он ближайший друг Натали Портман.
Заявление Изабель Аджани в студии новостей Брюно Мазюра 18 января 1987 г.[18]
Что для меня самое ужасное, это что я должна приходить сюда и говорить «я не больна», как если бы я говорила «я невиновна в преступлении».
Натали и Маркус встретились за обедом. Он устал, но по-прежнему смотрел вокруг широко открытыми глазами. Она не могла прийти в себя, узнав, что ужин растянулся на всю ночь. Может, с ним всегда все бывает так? Не так, как предусмотрено? Она бы с удовольствием посмеялась. Но то, что она видела вокруг, ей совсем не нравилось. Посреди всего этого ажиотажа она чувствовала себя скованно, напряженно. Он напоминал ей о мелочности людей после похорон Франсуа. О надоедливых изъявлениях сочувствия. Может, это заскок, но ей в этом виделось что-то вроде отголосков коллаборационизма. Наблюдая реакцию некоторых, она говорила себе: «Случись снова война, все бы опять повторилось, точь-в-точь». Может, она и преувеличивала, но скорость, с какой распространился слух, его явно недоброжелательная окраска — все это внушало ей отвращение, в чем-то перекликавшееся с той смутной эпохой.
