Но, когда они оба были молоды, Таммит всегда смеялась над этой песней. Чуть позже из темноты появились огромные летучие мыши, и Барерис невольно сделал шаг назад.
Мыши закружились друг вокруг друга и превратились в женщину. Сейчас Таммит не носила своих доспехов, оставшись в короткой мужской кожаной куртке и штанах. Ему стало интересно, надевает ли она сейчас юбки.
— Из всех песен, что ты когда–либо написал, — произнесла она, — эта всегда нравилась мне больше всего.
Он сглотнул.
— После окончания военного совета ты просто ушла с Золой Сетракт, не сказав мне ни слова.
— И тогда ты подумал, что сможешь приманить меня своей мелодией. И вот я здесь. Чего тебе надо?
— Сперва я хочу извиниться за то, что произошло в Тазарской крепости.
— Жаль, что это не сработало.
— Не говори так. Теперь ты свободна.
— Но я все ещё мертва.
— Нет. Ксингакс наложил на тебя проклятье, но мы непременно найдем способ от него избавиться.
— И кто же мне поможет? Твои зулкиры с их ненадежной магией? Для них я более полезна, будучи вампиром.
Барерис покачал головой.
— Не понимаю тебя. Ты пришла сюда по своей воле, но все же держишься столь ожесточенно и холодно. Ведешь себя так, словно не хочешь меня видеть.
— Я не думала, что так получится. Сама я этого не видела, но в сообщениях говорилось, что голубое пламя уничтожило большую часть Грифоньего Легиона в воздухе.
— То есть ты надеялась, что я окажусь мертв?
— Да.
— Не верю.
— Я не испытываю к тебе ненависти и больше не проклинаю тебя за то, что тебе не удалось меня спасти. Но я хочу облегчить себе жизнь, и мне было бы легче существовать, если бы перед глазами постоянно не маячило напоминание о том, чего я лишилась.
— Возможно, ты лишилась не столь многого, как сама думаешь.
Таммит рассмеялась.
— Ох, поверь мне, это так. И, даже если бы я ещё была способна испытывать какие–то чувства к тому парнишке, которого обожала в детстве, где же он? Полагаю, его давно нет. Его отравила ненависть и сожаление.
— Я тоже так считал, пока не увидел тебя.
— Тебе станет легче, если ты осознаешь, что, по большей части, ничего не изменилось. Барерис и Таммит мертвы. Мы — всего лишь призраки этих людей.
Он покачал головой.
— Ты не можешь продолжать избегать меня. Ты собираешься уничтожить Ксингакса, и я тоже.
— Охотиться вместе — почему бы и нет? Только прекрати заводить беседы о вещах, которые для нас потеряны навсегда.
— Хорошо. Если ты и правда хочешь именно этого.
— Так и есть. Спокойной ночи, — она развернулась прочь.
— Погоди.
Таммит повернулась к нему.
— Я присматривал за твоим отцом и братом. Посылал им деньги. Но они оба умерли. Твой отец допился до смерти, а Раль заразился сифилисом.
Он понятия не имел, почему сообщил ей об этом в такой грубой форме. Возможно, он пытался пробиться через броню её холодности или хотел причинить ей боль, добиться того, чтобы на её лице появилась хоть какая–то человеческая эмоция, но, если и так, его ожиданиям не суждено было сбыться. Она просто пожала плечами.
10–26 миртула, год Голубого Пламени
За годы жизни Аот нанес на свое тело множество татуировок, дававших ему возможность при необходимости мгновенно воспользоваться заключенной в них магией, и ему было не привыкать к болезненным ощущениям от повторяющихся прикосновений иглы к коже. При обычных обстоятельствах он даже не обратил бы на это внимания.
Однако на этот раз наездник почувствовал вспышку боли, словно к его глазам и векам приложили раскаленный уголек. Он отпрянул на стуле.
— Что, во имя Черной Руки, это было?
— Простите, сэр, — сказал татуировщик. — Проблемы с магией коснулись и меня. Теперь и мне сложнее пользоваться своим искусством.
— Постарайся уж быть поосторожнее!
— Да, сэр, — художник заколебался. — Мне продолжать?
Хороший вопрос. Действительно ли Аот хотел, чтобы этот негодяй продолжал наносить на его веки и кожу вокруг глаз магические символы, призванные дарить здоровье и остроту зрения, несмотря на то, что из–за непредсказуемости волшебства результат мог оказаться совершенно противоположным?
— Да, — произнес боевой маг. Поговаривали, что этому татуировщику удалось вернуть зрение уже двоим ослепшим легионерам. Учитывая, что священники ничем не смогли ему помочь, Аот не знал, есть ли у него выбор.
