Многолюдье растекалось по улицам бодрыми потоками. Путешествующие субъекты с объективами жизнерадостно пополняли коллекцию будущих воспоминаний, тиражируя себя на фоне древностей, словно стремились тем самым позаимствовать долголетия. Этот праздник запечатления заметно сдабривался специальной протестной публикой — пёстрой и разноликой, свободной в нравах. Антиглобалисты прибывали со всего глобуса, чтобы решительно освистать огромный международный саммит, который вот-вот. А пока искали друзей по прежним Протестам, заводили в своих рядах новые знакомства и импровизировали в парках пикники с любовью.
Они с Варварой не относились ни к тем, ни к этим, что выяснилось по ходу знакомства с чешской кухней, которую оба до поры знали лишь по названиям блюд, и теперь обменивались фразами вроде: «Первый раз в жизни пробую швейки! А как вам гашеки?» — «Интересный вкус! Очень пикантное сочетание острого со сладким. А как вам чапеки?» — «Знаете, весьма своеобразно: такое тонкое и долгое послевкусие. Я бы сказала: вкусно!»
Миниатюрный столик позволял их коленкам вести свой обмен случайными соприкосновениями, за которые головы поначалу извинялись друг перед другом, но потом перестали, поняв бессмысленность, обретя смысл в неизвинениях (если, конечно, согласиться с утверждением, что понимание — не что иное, как обладание смыслом, и понять бессмыслицу невозможно по определению). Чехия вкушалась на открытой террасе, устроенной на крыше одноэтажного кафе, что давало возможность время от времени скользить снисходительными взглядами по макушкам прохожих и снова возвращаться к постижению друг друга.
Варвара прибыла сюда из-за Кафки.
— А кто это? — он заинтересованно сощурился.
Слово не вызывало у него даже отдалённых ассоциаций, но тренированная интуиция подсказала, что речь идёт о человеке, а не о предмете или, скажем, празднике. И он не ошибся.
— Вот это я и хотела бы выяснить, — Варвара непринуждённо вскинула загорелые плечи.
Тут их коленки снова соприкоснулись. Киш стал думать, значит ли это что-то особенное или ничего не значит, и упустил время для уместной реплики.
— А знаете, — неожиданно сказала она, — это здорово, что вы не стали понимающе кивать, когда я сказала про Кафку. Зачем притворяться всезнайкой и напускать на себя умный вид? По-моему, если чего-то не знаешь, то лучше сразу так и сказать.
В её словах он машинально отметил скрытое приглашение к откровенности посредством комплимента — довольно простенькая манипуляция, которая на некоторых, тем не менее, действует (похвали собеседника за чувство юмора, и он продолжит укреплять реноме остряка, отдай должное его прямоте, и он пустится в рассказы о том, как не терпит криводушия). Но вполне возможно, — отмёл Киш подозрения в коварстве, — она говорит искренне, без всяких скрытых целей, и просто предлагает ему держаться без церемоний начального знакомства.
— А знаете, — улыбнулся он глазами, — это здорово, что вы не стали негодовать: «Как?! Вы не знаете, кто такой Кафка?!» По-моему, если что-то знаешь, это ещё не повод выпендриваться.
Она улыбнулась в ответ (губами), благодарно взмахнув ресницами. Дальнейшее произошло слишком быстро: налетевший ветерок взвихрил-закружил её каштановые волосы, Варвара лёгким круговым движением головы откинула их с лица, провела по ним рукой, словно успокаивая, и вернула ему свой внимательный взгляд.
Это было похоже на обводящий приём, которого не ждёшь. Она словно наперёд знала его необременительные намерения и изящным финтом оставила их позади. Путь к сердцу Киша теперь был свободен, ей оставалось только войти и начать обустраиваться.
Киш почувствовал, как стремительно нагревается и вспыхивает. Что-то пронзительное и застенчивое промелькнуло в её лице, когда она откидывала волосы, — в это мгновение она угадывалась вся, и прошлая, и будущая, ласковая и нежная, та, что надо. В ответ на эту краткую презентацию счастья в его груди ударили колокола, и кто-то ликующе завопил на всю голову: «Ты влюбился, Киш, ты влюбился!»
Вместе с тем он испытал болезненное опасение, что из-за страха фиаско его обаяние утратит победительную лёгкость, и теперь, может статься, не он её завоюет, а она сама снисходительно подарит ему себя — на одну или две ночи. Если, конечно, захочет.
