Томма поразили краски. Редкий, насыщенный алый, зеленый оттенка струящейся речной воды, бирюза в десять раз гуще небесной. Он увидел пурпур с металлическим отливом, коричневый с прожилками света, розовый, фиолетовый, серый, пятнистый красновато-бурый, синий оттенков купороса и кобальта, необычные блики и переливы стекловидной массы. Некоторые глазури были украшены кристаллами, похожими на снежинки, в других плавали мелкие блестки из расплавленного стекла.
Находка привела Томма в восхищение. Здесь сочетались красота формы, материала и высокое мастерство. Добротность корпуса, крепкая природная, первозданная сила, исходящая от дерева и глины, расплавленные цветные стекла, стремительные, беспокойные изгибы ваз, емкость кубков, размеры блюд — от всего этого у Томма просто дух занялся от восторга. И все-таки в этом базаре была какая-то загадка. Во-первых, — глаза Томма скользили вверх и вниз по полкам — чего-то не хватало. В разноцветье выставки отсутствовал один цвет — желтый. Желтой глазури на базаре не было. Кремовая, соломенная, янтарная — пожалуйста, но не сочная, яркая желтая.
«Может быть, гончары избегают желтого цвета из суеверия, — размышлял Томм, — или это королевский цвет, как на Земле в Древнем Китае, или он считается цветом смерти, болезни». Ход мыслей привел Томма ко второй загадке: кто эти гончары? В Пеноплане не было печей для обжига и сушки таких изделий.
Томм подошел к продавщице, прелестной девушке, почти подростку. Она носила традиционное парео ми-туун, вроде таитянского, пояс с цветочным узором вокруг талии, тростниковые сандалии. Ее кожа блестела, как янтарная глазурь у нее за спиной; она была стройна, спокойна и дружелюбна.
— Здесь все так прекрасно, — заговорил Томм. — Сколько стоит, например, вот это? — Он дотронулся до высокого графина, светло-зеленого с серебристыми прожилками и серебряным отливом.
Несмотря на красоту сосуда, цена оказалась выше, чем Томм ожидал. Видя его удивление, девушка сказала:
— Это наши праотцы, и продавать их так же дешево, как дерево или стекло, просто непочтительно.
Томм поднял брови, но решил не придавать значения тому, что он посчитал традиционной народной символикой.
— Где производят эту посуду? — спросил он. — В Пеноплане?
Девушка замялась, и Томм почувствовал, что она слегка смущена. Она повернула голову и посмотрела в сторону Кукманкской гряды.
— Печи там, в горах; туда уходят наши праотцы и оттуда приходят сосуды… Больше я ничего не знаю.
Томм осторожно произнес:
— Вы не хотите об этом говорить?
Девушка пожала плечами.
— У меня нет причин что-то скрывать. Просто ми-туун боятся гончаров, мысли о них наводят грусть.
— Но почему?
Девушка скорчила рожицу.
— Никто не знает, что находится за первым холмом. Иногда видно, как там горят печи, и еще время от времени, когда нет мертвых, гончары забирают живых.
Томм подумал, что, если это правда, дело требует вмешательства Управления вплоть до применения военной силы.
— Кто эти гончары?
— Вон, — сказала девушка и показала пальцем. — Вон гончар.
Томм посмотрел туда, куда указывал палец, и увидел скачущего человека. Он был выше ростом и крупнее, чем ми-туун. Человек был закутан в длинный серый бурнус, и Томм не мог как следует его разглядеть, но подметил бледную кожу и рыжевато-каштановые волосы. Томм обратил внимание на полные корзины, навьюченные на животное.
— Что он везет?
— Рыбу, бумагу, ткани, масло — он меняет посуду на разные товары.
Томм поднял свое снаряжение для борьбы с вредителями.
— Я собираюсь на днях навестить гончаров.
— Не надо, — проговорила девушка.
— Почему?
— Это очень опасно. Они жестокие, скрытные…
Томм улыбнулся.
— Я буду осторожен.
* * *
Когда Томм вернулся в Управление, Ковилл дремал, раскинувшись в плетеном шезлонге. При виде Томма он встряхнулся и сел.
— Где вас черт носит? Я велел к сегодняшнему дню подготовить расчеты по электростанции.
— Я положил расчеты вам на стол, — вежливо ответил Томм. — Если вы хоть раз подходили к столу, то не могли их не заметить.
Ковилл вперил в Томма враждебный взгляд, но на этот раз не нашелся, что сказать. И, брюзжа, откинулся в кресле. Обычно Томм пропускал мимо ушей грубости Ковилла, объясняя их его обидой на Министерство. Ковилл считал, что он заслуживает лучшего применения и более высокой должности.