И современный чешский антисемитизм не обошелся без своей прискорбной истории. Антиеврейские демонстрации впервые разразились в 1848 году, когда евреям предоставили гражданские права, а после этого — в 1859, 1861 и 1866 годах. (В Венгрии, кстати, в 1883 году, когда родился Кафка, средневековая газетная утка, обвинявшая евреев в ритуальном убийстве христианского ребенка, вызвала новый взрыв вражды.) В 1897 году, через год после бар-мицва Кафки, когда ему было 14 лет, он стал свидетелем яростного всплеска анти-еврейского насилия, начавшегося как антинемецкий протест. Марк Твен, писавший из Вены репортажи о парламентской борьбе, так описывал ситуацию в Праге: «Было три или четыре дня свирепых беспорядков… евреев и немцев разоряли и грабили, разрушали их жилища; в других богемских городках вспыхивали бунты — в некоторых случаях зачинателями были немцы, в других — чехи, но во всех случаях на костер шел еврей, какую бы сторону он ни принимал.» В самой Праге толпа грабила еврейские коммерческие предприятия, била витрины, громила синагоги и избивала евреев на улицах. Поскольку отец Кафки, мужчина дюжий, говорил по-чешски и имел в мелочной лавке, которой управлял, чешских служащих — он называл их своими «оплачиваемыми врагами» к досаде собственного сына, — его имущество и жизнь пощадили. Менее, чем два года спустя, перед самой Пасхой 1899 года, обнаружили труп чешской девочки-подростка, и снова зазвучали обвинения в ритуальном убийстве; по всей стране анти-еврейскую агитацию вел будущий мэр Праги. Однако ненависть оставалась всепроникающей несмотря даже на то, что насилие могло дремать. И в 1920 году, когда Кафке было уже 37, и жить ему оставалось едва ли три года, а «Замок» еще не был написан, в Праге вновь вспыхнули анти-еврейские погромы. «Весь день я провел на улицах, купавшихся в анти-еврейской ненависти,» — сообщал Кафка в письме, раздумывая о необходимости побега из города. — «Prasive plemeno — поганая кровь — так при мне называли евреев. Не правда ли естественно покинуть место, в котором тебя так яростно ненавидят?.. Героизм, который требуется для того, чтобы остаться несмотря ни на что, — героизм таракана, которого тоже ничем не выжить из ванной.» В тот раз были уничтожены еврейские архивы и сожжены свитки Торы из древней пражской синагоги Алтнеу. Кафке вовсе не обязательно было быть провидцем в смысле предчувствования; а как наблюдатель своего времени и места он видел всё. Видел он и то, что ему, еврею, в Центральной Европе дома нет; и то, что, будучи невиновным в чем бы то ни было, он считался заслуживавшим наказания.
Необъяснимым образом общим местом в критике Кафки стало практически полностью не обращать внимания на социальные корни психологических переплетов, оживляющих его притчи. До некоторой степени в этом невнимании есть определенный резон. Гений Кафки не согласен одалживать себя простым местным опасениям; его нельзя свести к шрамам, оставленным на нем общетвом, причиняющим боль. Другая крайность — его истории часто воспринимаются как слабо замаскированные христологические аллегории о поисках «благодати» в манере более пугающего «Странствия паломника». Правда то, что в них нет ни слова о евреях — и лишь очень немного можно найти о Праге во всем корпусе трудов Кафки, что и может послужить причиной того, что любые вопросы о еврействе Кафки отбрасываются как «узкоместнические». Однако он был менее ассимилированным (само по себе не очень пристойное понятие), чем некоторые из его читателей хотели бы или воображали. Самостоятельный, грубо практичный отец Кафки был сыном обедневшего кошерного мясника и сам начал торговать мясом в крестьянских деревнях еще ребенком. Мать Кафки, со своим происхождением из среднего класса, была потомком видного ученого-талмудиста. Почти все его друзья были образованными евреями, не чуждыми литературе. Кафку всерьез привлекали сионизм и Палестина, иврит, пафос и вдохновленность востожно-европейской театральной труппы, игравшей на идише и оказавшейся в Праге: для него они были средствами исторической трансценденции, которые невозможно втиснуть в узкие рамки понятия «узкоместнический». Эта трансценденция просвечивает в его рассказах — обычно через отрицание себя. «Мы — нигилистические мысли, пришедшие в голову Бога,» — говорил Кафка Максу Броду, своему преданному другу, сохранившему его незаконченные работы. во всех произведениях Кафки ощущается давление этой пражских страхов евреев — невидимо, подспудно; их судьба — метаморфоза.
