Иногда я сердилась на тебя. Ты не должен был уйти вот так, разозлиться и замолчать. Чисто по-английски! И по-мужски! Если ты решил, что тебя предали, надо было заявить об этом и попытаться отстоять свои права. Надо было обвинить меня, обвинить Боба. Разыгрался бы скандал, но мы выпили бы эту чашу до дна. Но я знаю: это гордость заставила тебя порвать со мной. И та же гордость помешала мне приехать в Лондон и женить тебя на себе. Я не могла смириться с возможностью неудачи.
Странно, что наш старый, привычный скрипучий дом незнаком тебе. Он белый, обшитый досками, вокруг дубы, а во дворе флагшток, поставленный Бобом. Теперь я уже никогда не уеду отсюда, хоть он для меня и великоват. У девочек здесь все, что связано с детством. Сегодня Диана, моя средняя дочь, привезет сюда своего малыша. Она родила первая. У Лоры в прошлом году был выкидыш. Муж Дианы математик. Он очень высокий, и когда он поправляет мизинцем очки на носу, я вспоминаю тебя. Помнишь, как я отняла твои очки, чтобы ты остался? А еще он отлично играет в теннис, что совсем на тебя не похоже!
Мои мысли снова разбредаются, да и поздно уже. Честно сказать, в последнее время я устаю по вечерам довольно рано, хотя за это, пожалуй, нет нужды извиняться. Но мне не хочется заканчивать этот односторонний разговор с тобой, где бы ты ни был и кем бы ни стал. Я не хочу отправлять это письмо в никуда. Оно будет не первым моим письмом к тебе, оставшимся без ответа. Я знаю, что рискнуть придется. Если все это покажется тебе неуместным и ты решишь не отвечать или если воспоминания гнетут тебя, позволь по крайней мере своему двадцатипятилетнему «я» принять этот привет от старой подруги. А если это письмо никто никогда не получит, не откроет и не прочтет, прошу тебя, Боже, даруй нам прощение за наш страшный грех, будь свидетелем нашей прошлой любви и благослови ее.
Твоя Мария Гласс
Он встал, отряхнулся, сложил письмо и убрал его в карман, а потом начал медленно прохаживаться по участку. Чтобы попасть туда, где была его комната, ему пришлось протоптать тропинку в зарослях высокой травы. Теперь на этом месте был только маслянистый песок. Он поглядел на искореженные трубы и разбитые манометры, оставшиеся от подвальной бойлерной. Прямо у него под ногами валялись осколки бело-розовой плитки, которой, как он помнил, была облицована душевая. Он посмотрел через плечо. Пограничники на башне потеряли к нему интерес. Музыка, долетавшая сюда из коттеджа неподалеку, изменилась: теперь это был старомодный рок-н-ролл. Леонард до сих пор любил его и припомнил название песни: «А Whole Lot of Shakin’ Goin’ On». Ему она никогда особенно не нравилась, в отличие от Марии. Он пошел мимо зияющего котлована обратно к внутреннему забору. Миновал две стальные балки, преграждающие путь к бетонной яме с черной водой. Это был старый канализационный отстойник, в дренажную систему которого врубились прокладчики. Столько сил потрачено впустую.
Он был уже у забора и смотрел оттуда на холмистый пустырь, лежащий между ним и Стеной. Над ней возвышались зеленые кроны кладбищенских деревьев. Его время и ее время – точно эта незастроенная земля. Прямо у подножия Стены бежала велосипедная дорожка. По ней, перекликаясь, ехали дети. Солнце палило. Он успел позабыть эту липкую берлинскую жару. Он оказался прав: чтобы по-настоящему понять ее письмо, ему надо было проделать весь долгий путь сюда. Не на Адальбертштрассе, а именно сюда, к этим руинам. То, что он не способен был осознать в Суррее, в своей гостиной, стало вполне ясным здесь.
Он знал, что теперь сделает. Ослабив галстук, он промокнул лоб платком. Затем огляделся вокруг. Рядом с покосившейся сторожевой будкой торчал пожарный гидрант. Как ему не хватало и Гласса тоже, его руки на локте и пылкого: «Послушай, Леонард!». Гласс, смягченный отцовством, – вот бы посмотреть на это. Леонард знал, что он сделает, знал, что скоро уйдет, но не чувствовал нужды спешить, и его по-прежнему томила жара. Радио снова перешло на жизнерадостную немецкую поп-музыку в четком размере две четверти. Громкость, кажется, увеличили. Пограничник на дозорной вышке лениво поглядел в бинокль на замешкавшегося у ограды господина в темном костюме и отвернулся, чтобы продолжить разговор с напарником.
