Те дни давно прошли… Однако Минна по-прежнему рядом, возле его плеча, и песочная пыль, колючая, как иней, доносит до Антуана лёгкий аромат лимонной вербены…
Они не произносят ни слова, пока не входят в большую комнату, откуда мода – вкупе с новыми представлениями о гигиене – изгнала обивку со стен и мебели. Даже занавесок нет на блестящих окнах, голых, будто в квартире, сдающейся внаём.
Всё ещё в шубке и в шляпке с приколотой розой, Минна подходит к окну. Ставни открыты, и в комнату вливается яркая южная ночь. Сад укрывает от взгляда Монте-Карло, и за тёмными верхушками деревьев виднеются лишь море и небо…
Три оттенка – серого, серебристого и свинцово-синего – поражают своим холодным великолепием, и Минна напрягает глаза, чтобы угадать таинственную, еле заметную карандашную линию, отсекающую море от неба…
В этой тёмной ночи, пробуждающей какое-то неведомое чувство в своенравной душе Минны, слышатся отзвуки всех дневных шумов. Налетает порывами далёкая музыка, а на круто взбирающейся в гору дороге хлопает кнут, скрипят колёса…
Минна старается вернуть свою душу, разлившуюся по морю, порхающую под луной; а та тревожно устремляется к очагу, которого не существует. Нигде не может она встретить греющуюся у огня Любовь, а у мечты её как не было, так и нет лица… Ах! Как роскошен сегодняшний вечер, как угрюмо-прекрасен, как жесток для тех, кому безмерно одиноко!
Продрогнув до костей, она поворачивается к Антуану, который курит, сидя в пижаме. Он рядом, и можно протянуть к нему дрожащие руки, руки маленькой королевы, что не умеет просить и подаёт для поцелуя ладонь с поникшими вниз пальцами, напоминающими узенькие бутоны белой наперстянки…
Он курит, и на лице его ничего нельзя прочесть. Но появилось что-то зрелое в этой физиономии честного бразильца, что-то печальное в большом горбатом носе, что-то задумчивое в глазах влюблённого разбойника… «Он способен размышлять?» – удивляется Минна. Никогда ещё она не задавалась таким вопросом, и в ней нарастает желание, чтобы он заговорил, чтобы звук его голоса одолел наконец эту ослепительную ночь, которая без стеснения лезет в окно…
– Антуан…
– Что, дорогая?
– Мне холодно.
– Тебе надо лечь.
– Да… Положи дорожный плед на мою кровать… Как же здесь холодно!
– Местные жители говорят, что такого не было никогда. Впрочем, завтра, скорее всего, будет чудесная погода. Ветер меняется… и ты увидишь голубизну моря… Мы поднимемся в Тюрби…
Он без умолку сыплет банальными фразами по мере того, как Минна раздевается, представ перед ним наконец почти нагой и какой-то необычной в этой чужой комнате. Она по-сестрински бесстыдно торопится, бежит в туалет и возвращается, стуча зубами от холода.
– О, эта постель! Простыни ледяные…
– Хочешь…
Он собирался предложить ей в дар тепло своего крупного смуглого тела, но осёкся, будто речь шла о чём-то неприличном…
– Хочешь, я попрошу для тебя грелку?
– Не стоит! – глухо кричит Минна из-под простыни, куда юркнула с головой. – Только укрой меня как следует… Подоткни одеяло… Поверни ночник в другую сторону… Спасибо, Антуан… Доброй ночи, Антуан…
Он спешит, счастливый и печальный до слёз, торопливо и безмолвно кружит вокруг кровати. Сердце его переполнено собачьей признательностью.
– Доброй ночи, Антуан, – повторяет Минна, высунув из-под одеяла бледную озябшую мордочку.
– Доброй ночи, дорогая. Ты хочешь спать?
– Нет.
– Хочешь, я потушу свет?
– Не сейчас. Поговори со мной. Похоже, меня немножко лихорадит. Присядь на минутку.
Он подчиняется, с неловкой нежностью садится на самый край постели.
– Если тебе здесь не по душе, Минна, мы можем уехать раньше; я постараюсь закончить свои дела побыстрее…
Минна, проделав затылком углубление в перьевой подушке, зарывается в свои тёплые волосы, как курица в солому.
– Я не говорила, что хочу уехать.
– Возможно, ты жалеешь о Париже, о доме, о… о своих привычках, своём…
Он отвернулся, но голос у него дрогнул помимо воли… Минна следит за ним сквозь закрывшие лицо волосы.
– У меня нет никаких привычек, Антуан.
Он совершает над собой чудовищное усилие, чтобы замолчать, но всё-таки продолжает:
