Какое облегчение приносит мне его ответ!
— Отец Марселя приехал в Ирландию учиться хлопкопрядильному делу, а в итоге соблазнил дочь своего наставника. А теперь Марсель назначает девице свидание в полночь, да еще накануне своего отъезда во Францию.
— Так он уехал во Францию? В разгар таких событий?
Из вчерашнего выпуска «Таймс» мы узнали, что прусские войска стягиваются к югу Парижа и уже слышны пушечные выстрелы, предвестники массового обстрела французских фортификаций. Если пруссаки войдут в Париж, это будет пострашнее взятия Нового Орлеана войсками янки! Те, по крайней мере, не хотели нас уничтожить. Обескровить, выжав весь капитал, подчистую отнять наш сахар и хлопок, всячески оскорбить дам и унизить господ перед их же рабами — но не стирать Юг с лица земли. Прусская же армия напоминает полчище медведок, что ползет, сжирая все на своем пути. Как можно добровольно сунуться им в пасть?!
— А вы как думали? Потому и уехал. Как будто нет иного способа услужить родине, кроме как удобрить ее почву скудными брызгами своих мозгов! — Джулиан возводит очи к потолку, и мне становится радостно, что мы с будущим мужем сходимся во мнениях. — Под моим надзором он мог бы сделать блестящую карьеру здесь, в Лондоне. А что его ждет там, в этой богом забытой стране, которую каждые двадцать лет терзают революции? Как говорится, ломать — не строить.
Пока он сокрушается и ругает племянника, его рука покоится на каминной полке, недвижная, как окружившие ее фарфоровые ягнята, пастушки и пучеглазые спаниели. Мой отец, беснуясь, смахнул бы на пол всю эту аляповатую дребедень и, взревев от ярости, велел бы седлать коня, чтобы загнать его до кровавой пены на боках.
— Я уж было решил, что пребывание в Англии сделает из Марселя человека, что здоровый английский воздух развеет угар в голове этого несчастного мальчишки. Но наследственность взяла свое.
— Ужас какой! — поддакиваю я. — Но означает ли это, что содержание, которое вы ему выплачиваете, равно как и его наследство, будет… несколько урезано?
— Урезано? Господь да благословит ваше нежное сердечко, Флора! — умиляется на меня жених. — Марсель от меня ни пенни не получит.
— Даже если вернется с покаянием, как блудный сын?
— Как отец из притчи, я, конечно, зарежу для него тучного тельца, однако ни на что иное, кроме телячьих отбивных, Марсель может не рассчитывать.
Вот, значит, оно как.
Долговязый и сухощавый, Джулиан весь состоит из прямых линий и углов, но при это ему присуща деловитая стремительность, он из тех людей, про кого говорят «легок на подъем». Однако на моих глазах он каменеет. Крупный подбородок выдается вперед, губы смерзлись, блекло-голубые, почти прозрачные глаза превратились в ледышки. И тогда мне начинает казаться, что я слышу стрекот сотен станков, стрекот, не смолкающий ни днем ни ночью и порождающий мигрени, от которых единственное лекарство — абсолютная тишина. Знает ли сам Джулиан, что от родителя-англичанина он унаследовал не только лошадиное лицо, но нечто большее — умение, не моргнув глазом, оставить без средств самого родного человека?
Но я так зла на Марселя, что никакое наказание не кажется мне чрезмерно суровым. А раз уж этот олух остался без наследства, моей сестре он больше не пара. К чему множить нищету? Не за этим я привезла Ди в Англию.
— Вам, в свою очередь, следует сурово отчитать Дезире, — рекомендует Джулиан. — В том, что произошло ночью, она виновата ничуть не меньше, чем Марсель, а может, и поболе его. В конце концов, он мужчина, молодой повеса и подобные выходки ему простительны. От нее же как от женщины ожидается куда большее благоразумие.
Мое сердце заходится от острой жалости к сестре. Хватит ее казнить. Ну право же, сколько можно?
— По-вашему выходит, что только мужчинам все позволено? Пусть делают, что им вздумается, а нам, женщинам, потом расхлебывать? — задаю я вопросы, ответы на которые мне давно известны. Стоит только взглянуть на Нору — вот вам и ответ.
— Это не по-моему так выходит, Флора, — строго поправляет меня мистер Эверетт, — а так уж заведено от природы, что мужчины суть низменные создания, покорные зову плоти. Мужчинам труднее властвовать над своими страстями. На то и даны женщины — точнее, леди, цвет своего пола, — чтобы ежеминутно напоминать нам о добродетели. Так повелось испокон веков, и так будет всегда.
