— А вот и музей, — довольно хмыкает она. — Туда-то мне и нужно.
Желание посетить музей, исходящее от барышни, осиротевшей в прошлые выходные, не вызывает отклика в моем сердце.
— Хочу потратить пенни, — поясняет кузина, чем окончательно вводит меня в недоумение.
— Вход стоит шестипенсовик, — напоминаю я, уже здесь бывавшая.
— Как будто я не знаю. Просто выражение такое. В смысле, сходить по делам. Когда на Всемирной выставке тысяча восемьсот пятьдесят первого года впервые устроили общественные уборные, за один визит туда брали пенни. Сейчас-то все не так. Полгорода оббегаешь, пока найдешь дамскую комнату. Общественных уборных для джентльменов пруд пруди, а нашему полу отказано в удовольствии ответить на зов природы. Даже в пассажах уборных нет. Представляешь себе? Даже в галантереях, ресторанах и у этих чертовых модисток — считается, что, мол, леди может и до дому потерпеть. А если мне, прошу прощения, приспичит? — задает она вопрос явно риторического свойства.
Пожимаю плечами. Современную уборную — с сиденьем из полированного дуба и сливным бачком — я впервые увидела в Лондоне. На плантации у нас слыхом не слыхивали о таких новшествах, ночными горшками обходились, и никто не жаловался.
— Здесь меня подождешь, — отдает приказ Олимпия, а сама входит в музей с поспешностью, по моему мнению, не достойной леди.
Но когда короткий шлейф исчезает в дверях, я спохватываюсь, что и сама бы не прочь посетить дамскую комнату. Платье заляпано зловонной лондонской грязью, смесью дождевой воды, золы и конского навоза. Если сразу не отчистить, после стирки могут остаться пятна, а денег на обновку у меня нет. Олимпия преподнесла нам траурные платья с таким видом, с каким мсье Жак раз в год выдавал рабам холстину на одежду — коли износите прежде времени, хоть голышом ходите, а обновки не дождетесь. Не у жениха же просить взаймы! Не хотелось бы предстать перед ним побирушкой.
Краснея, я объясняю служителю на входе, что мне надобны не скульптурная галерея и даже не зал пищевых продуктов, где выставлена снедь со всего мира, а совсем иное помещение. Молоденький юноша с ясными глазами и цветником прыщей на лбу тоже тушуется и пропускает меня бесплатно. В уборной при музее я уже бывала. Здесь высокие зеркала и ряд аккуратных кабинок. Но служительницы не видать и спросить щетку мне не у кого. А потом я и вовсе забываю про цель визита.
Из дальней кабинки доносятся надсадные хрипы, бульканье, звуки рвоты — где-то я все это уже слышала. Когда припоминаю, где именно, оказывается, что не стоило напрягать память. Из кабинки выходит Олимпия. Бледнее прежнего, она отирает липкий рот носовым платком, который роняет, увидев меня.
Ох, кузина Олимпия! Ох, только не это!
Я бы списала приступ тошноты на пищевое расстройство, но на лице м-ль Ланжерон написана вся правда. Глаза широко распахнуты, щеки и длинный нос покрылись испариной. Это лицо человека, чья тайна раскрыта.
— Олимпия, — я предупредительно поднимаю руку, но кузина отступает назад, глядя на меня исподлобья.
Что говорят в таких случаях?
Роза нашла бы к ней подход, успокоила бы ее, как тех жалких, всхлипывающих негритянок, которые даже не словом, а взглядом молили о помощи. Что угодно, только не роды в разгар полевых работ, когда надсмотрщик даже отлежаться не даст — погонит в поле, а если не выполнишь дневное задание, вечером получишь дюжину плетей и никто не посмотрит, что ты еле ноги волочишь. А ребеночек — ну кому сдался лишний рот? И так рожала шестерых, а из них четверо от лихоманки померли. Нельзя ли отвар какой?
Рецепты отваров я помню наизусть. Роза крепко вдолбила их в мою детскую память. Умение превратить ребенка в ангела она почитала первейшим для знахарки и добавляла, что те малютки были бы ей благодарны. Это не тот мир, куда хочется рождаться.
— Наверное, это не моего ума дела, но мне кажется, ты нездорова, — начиная я, крадучись. — Это ведь не в первый раз тебя тошнит после еды.
Загнанная в угол, кузина только и может, что недобро сверкать глазами.
— Ты права, Флоранс, — цедит она. — Это действительно не твоего ума дело.
