Произошло все на исходе третьего месяца. Болезнь уже миновала, но силы к Джулиану еще не вернулись, и я по-прежнему была его руками и ногами. Однажды утром он велел мне отпереть секретер и вытащить отделанную перламутром шкатулку, которая стояла в самой глубине полки, спрятанная за бумагами. Долго и безуспешно он скреб по замочку ключом, но левая рука была непривычна к мелким движениям. Наконец я попросила ключ и открыла шкатулку сама. На дне желтело колечко. Джулиан объяснил, что это обручальное кольцо его матери. Тут-то я и разревелась, впервые за столько времени. Неужели он предчувствует смерть и хочет поцеловать семейную реликвию? Джулиан улыбнулся, тоже в первый раз за всю болезнь, и сказал, что согнуть колено у него, к сожалению, не получится.
От такого намека я хлопнула себя по бедрам. Можешь вообразить эту сцену, Фло? Хлюпая носом, я втолковываю, что у него горячка и бред. На содержание к нему я хоть завтра пойду, но зачем ему такая жена — необразованная, без гроша за душой, да к тому же из рабов? Я же стыда не оберусь, когда он проспится и возьмет свои слова обратно! А он распластан в постели, лицо бледнее наволочки, но твердит, будто я окажу ему честь. Представляешь, я — ему? Вот умора! Но что мне оставалось делать? Сказав, что верну его по первому требованию, я надела на палец кольцо.
Обвенчались мы через месяц, по особой лицензии, без оглашения помолвки. Как заметил Джулиан, помолвки не всегда заканчиваются добром. А девять месяцев спустя у нас родился мальчик. Мы назвали его не Томас и не Эварист, а Артур. Никто из нашей родни не носил этого имени, и нам хотелось, чтобы он не перенял ничью судьбу. С замиранием сердца ожидаю, что же из него вырастет, потому что это один из немногих английских мальчишек, который не отведает розги. Ему и дня не исполнилось, как мы с его отцом поклялись, что никогда его не ударим — ни под горячую руку, ни после того, как схлынет гнев, а потребность в наказании останется. Поначалу я противилась. Не по-людски это — воспитывать детей без битья! Но вспомнила, как нас с тобой били и что потом из нас выросло, и скрепя сердце согласилась. Через год после рождения Артура у нас появилась дочка. Джулиан предложил назвать ее Лиззи. Он сказал, что это имя имеет для него особое значение, но так и не пояснил, какое именно.
Оба раза я не находила себе места от страха, что мои дети уродятся смуглыми, но кровь Джулиана переборола мою. Когда мне показали Артура, а потом Лиззи и я увидела их нежно-розовые щечки и золотистый пушок над головками — о, это были самые счастливые мгновения моей жизни! Летом, когда мы выезжаем на курорт в Рамсгейт, дети впитывают солнце, как губка апельсиновый сок, но загар к ним совсем не липнет. Ты бы их видела, Фло! Рыжее рыжего, в брызгах веснушек. Настоящие маленькие кельты.
Я могла бы долго рассказывать о проказах Артура и о том, как сладко пахнет от макушки Лиззи, но боюсь тебя утомить. Нам, матерям, только дай шанс похвастаться детворой, но тебе-то каково это слушать? Сколько ни напоминаю себе, что у тебя тоже есть дети, которым ты поешь колыбельную, сердце ноет от боли, что ты не познала радости настоящего материнства. Но раз уж депеши из детской вряд ли тебе интересны, расскажу о всех, кого ты знаешь и чья судьба может тебя волновать.
Марсель Дежарден погиб в начале декабря того же года. К тому времени Париж был взят в кольцо прусскими войсками. По словам очевидцев, Марсель крикнул, что вызовет офицера-пруссака на дуэль, а тот, не дожидаясь картели, застрелил его прямо на месте, безоружного. До Лондона известия добрались под Рождество. Конечно, я горько плакала, но у Джулиана подозревали гангрену, и это было все, что меня на тот момент волновало. О Марселе я не вспоминала вплоть до сегодняшнего дня. Наверное, ты сочтешь меня эгоисткой, ведь мы с тобой рассорились как раз из-за Марселя. Но чувства у меня всегда были попроще твоих, и если уж переживать, то за кого-то одного!
Мари живет в монастыре и, полагаю, довольна собой. Два раза в год, на Рождество и Пасху, она шлет нам письма из Льежа. Не вскрывая конверты, Джулиан швыряет их в огонь. Общими усилиями нам удалось обстряпать дело так, чтобы вся вина пала на Гастона Мерсье. О том же, что Иветт была его сообщницей, мы полиции не сообщили. Джулиан сказал, что проделки матери запятнали бы репутацию Олимпии и Мари, а заодно и наше с тобой доброе имя. Если среди родни затесалась негодяйка, это бросит тень на всех. Мне, признаться, хотелось бы, чтобы Мари вспорхнула к своим ангелами прямо с эшафота, но решение Джулиана показалось мне разумным. Бог ей судья. Но прощать ее мы не собираемся.
