Роза качает головой, и жемчуга на ее тиньоне вспыхивают в лучах жаркого полуденного солнца.
— Иногда наша жизнь ломается с треском, — говорит она, — а потом срастается вкривь и вкось. Прямо как сломанная нога, на которую неправильно наложили лубок. Годится лишь на то, чтоб ковылять худо-бедно, а ведь охота и сплясать! Взять бы да и сломать кость заново, но мешает память о боли. Ведь во второй-то раз будет гораздо, гораздо больнее. Уж лучше не рисковать и оставить все как есть. Но жизнь решает за нас. А может, не жизнь, а Они, а может, не Они, а мы сами. Снова раздается хруст, и снова мы катаемся по земле, разбрызгивая слезы, и кажется таким несправедливым, что эта адская, эта непереносимая боль обрушилась на нас дважды. Но это наш шанс, девочка. Шанс выпрямить то, что срослось криво. — Она подмигивает мне и, наклонившись, поднимает тыкву-горлянку.
В сосуде плещется знакомая жидкость, запах которой загодя разъедает гортань.
— Выпей, Флёретт. — Отхлебнув из горлышка и крякнув, Роза протягивает мне адскую смесь. — Пришло время кое-что тебе показать. Ты же хотела увидеть себя. Сейчас увидишь.
Зажав нос, делаю быстрый глоток, и на какой-то миг мне кажется, что я проглотила раскаленную кочергу. Пиман хлещет по стенкам желудка, а оттуда рикошетом бьет в голову, и мир закручивается в спираль.
Попятившись, я вцепляюсь в Розу. Она подхватывает меня за талию, не давая упасть, но вдруг толкает вперед, к котлу. Растопыренными руками хватаюсь за края, сдирая кожу о проржавевший металл. Сладкая жижа приходит в движение. Со дна всплывают толстостенные пузыри и лениво лопаются, разбрызгивая горячие капли. Сквозь рябь проступает сияние, как будто под толщей патоки зажглась и не гаснет искра.
Щурясь, я всматриваюсь в источник света. Он кажется все ярче, все ближе, и я различаю всполохи огромного костра. Пламя пляшет по головешкам, то припадая к земле, как готовый к прыжку зверь, то разрывая тьму вихрем искр. Каждый всполох золотит лица людей, что пляшут вокруг огня, озаряет их выпяченные груди, их руки, воздетые к небесам. Глаза полуприкрыты, как в молитве, но мышцы напряжены и упруго подрагивают в такт барабанному бою. Губы вымазаны черным, и я догадываюсь, что это свиная кровь.
Но вот появляются еще двое, мужчина и женщина. Они как будто шагнули из пламени, и толпа расступается, давая им пространство для танца. Мужчину я вижу со спины. Он обнажен по пояс. Спина лоснится от пота, мускулы на предплечьях перекатываются, словно под черной кожей свился клубок змей, но ниже локтя правая рука заканчивается культей, из которой торчит белая кость.
Если Барон Самди обернется, я увижу череп без единого клочка кожи. Но он не оборачивается. Ему ни до кого нет дела, кроме женщины, что пляшет перед ним нагая, пляшет в одном ритме с пламенем. Закатив глаза, она вскидывает голову в экстазе, и ее волосы колышутся черным дымом. Удар босой пяткой — и с песка взмывает стая синих бабочек. Они мечутся среди искр, не опаляя крылья, но раздувая пламя еще выше, пока оно не озаряет ночное небо и заросли пальм вокруг просеки. Широко раскинув руки, женщина ловит бабочек и давит их с бездумной жестокостью ребенка. Когда она проводит руками по груди, на смуглой коже остаются переливчатые синие полосы.
Я уже видела ее однажды. Она лежала на дне могилы, белая, как засохшая моль, с болезненной гримасой на лице. Теперь я отражаюсь в другом зеркале, в черном зеркале патоки, и все мне видится иначе.
Барабанный бой смолкает. Плавно качнув бедрами, женщина замирает и смотрит на меня в упор. Едва не отшатываюсь от котла, но какая-то неведомая сила удерживает меня на месте. Губы женщины раздвигаются в улыбке. Кивнув мне, как старой знакомой, она вытягивает руки ладонями вверх. «Угадай, что тут?» — смеются карие глаза. Обе руки сжаты в кулак, но сквозь стиснутые пальцы сочится кровь и тяжелыми каплями падает в песок. Я сразу вспоминаю открытки в спальне Мари, но они были насквозь пропитаны фальшью, а здесь все взаправду. Никакой напускной благости. Только гнев на тех, кто подверг нас страданиям. Только гнев и жажда мести.
